Музей суицида
Шрифт:
Однако, когда я позвонил Орте спустя еще несколько дней, мне пришлось доложить, что мой визит в тюрьму не принес результатов. Я понял, что все может пойти не так, как только прошел в укрепленные ворота этого старого колониального строения и подвергся унизительному анатомическому обыску, проверке, что я ничего не переношу. Мое настроение упало еще сильнее, когда я разглядел ужасное состояние этого тюремного строения: каждый следующий двор был запущеннее предыдущего. А потом, конечно же, дежурный охранник меня не пропустил. Абель Балмаседа болеет, заперт в лазарете, и его могут посещать только родственники, получившие разрешение смотрителя, Балдомеро Кастилло.
Стараясь не терять надежды, я изобразил негодование и потребовал разговора с этим Кастилло. Тот заставил меня прождать пару часов, за которые я разгромил
Он раскурил трубку и вздохнул.
– Знаете, вы достаточно похожи на заключенного Балмаседу, чтобы я мог вам поверить. Если бы не два момента. Первый… – тут смотритель аккуратно поднял спичку, задул огонь и бросил ее на пол, где она присоединилась к еще нескольким обгоревшим товаркам, – …это то, что каждый встречный-поперечный, все говорят нечто похожее. Тут разгуливает столько фальшивых родственников, что я обычно их прогоняю, не дав и рта раскрыть. А сами заключенные, особенно политические, – они столько врали судьям, и полиции, и СМИ, и общественности, заявляли о своей невиновности, что уже разучились говорить правду, не узнают правду, даже если столкнутся с ней лицом к лицу. Но имеется, как я уже сказал, и вторая причина, сеньор Дорфман. Вы же Ариэль Дорфман, верно? В удостоверении написано Владимиро Ариэль Дорфман Зеликович, но я узнал вас по фотографиям в газетах и на обложке книги… Мой сын, он немного бунтарь, называет себя гуманистом. На книге, повторю – он подарил мне ее на Рождество несколько лет назад, «Вдовы», мне понравилась. Мое положение дает мне власть над людьми, которые выступали против режима, пытались убить генерала… Казалось бы, я должен быть расположен к бывшему президенту и его присным, но мое сердце не с ними. То, что происходило с теми, кто без вести пропал, это нецивилизованно, это неприемлемо, так что я могу понять, почему некоторые из здешних решили вершить правосудие сами. Но не с помощью убийств, терроризма, я – страж закона, выполняю свой долг. Однако это не значит, что, когда мне попадается роман вроде вашего, он меня не трогает, что я не сожалел, когда вас арестовали в аэропорту и депортировали с маленьким сыном. Нехорошо так обращаться с мирным литератором.
Я уже собрался поблагодарить его за участие, когда он предостерегающе поднял свою трубку.
– Но разговор не об этом. Разговор о том, что я никак не могу проглотить историю о том, что вы – родственник Абеля Балмаседы Ларраина, – вы, Дорфман Зеликович. Так что вините свой роман и его печальную известность за то, что он помешал вам проникнуть в лазарет. С другой стороны, в благодарность за то удовольствие, которое мне доставил ваш роман, ну… я дам вам знать, когда ваш друг поправится в достаточной мере, чтобы принимать посетителей. И когда вы сюда придете, то вы могли бы подписать мой экземпляр «Вдов», адресно мне, Балдомеро Кастилло, и моей жене Хильде. Ей будет приятно.
Я заверил его, что буду очень рад. Когда я вскоре вернусь, добавил я, то буду надеяться на разговор с Абелем Балмаседой, долгий и без ограничений. Уже уходя, у дверей я обернулся и, вдохновленный моими похождениями с Ортой в этом самом городе, позволил себя спросить:
– Можно задать вам один вопрос?
– Если он не будет слишком личным.
– Сальвадор Альенде. Как, по-вашему, он умер?
Кастилло затянулся трубкой, посмотрел, как выпущенный им дым завивается спиралью, и наставил черенок на меня.
– Застрелен, конечно, – проговорил он, понизив голос. – Риверосом, так ведь, тем лейтенантом… или он был капитаном? Так я слышал, и у меня один троюродный брат знаком с матерью Ривероса и клянется, что это правда.
Орту заинтриговал мой рассказ об этом неудачном визите. Не стоит ли побольше узнать о Риверосе – при условии, что я буду осторожен, не привлеку к себе внимания и не навлеку опасность на близких?
– Если будет что-то новое, то я здесь на ближайшие несколько недель, а может, и больше. Зависит от того, как все пойдет…
– Ваша мачеха, Ханна, – ей стало лучше с этим новым препаратом?
– Боюсь, что нет. Единственный плюс в ее дерьмовой
болезни – это то, что я снова разговариваю с отцом. Не так чтобы по-дружески, но когда случается вот такой кризис… ну, даже он начинает видеть реальные приоритеты. Спасибо, что спросили. И будьте как можно осторожнее. Мне не хотелось бы, чтобы с вами что-то случилось.Как можно осторожнее? Уж не его ли посольские дружки предупредили его о какой-то опасности? Может, из-за его визита в Чили и вопросах об Альенде в моем присутствии кто-то насторожился – кто-то, кому хотелось бы запутать следы, как выразился Орта во время нашего прошлого разговора. А может, кто-то следил за абонентским ящиком, из которого я взял фальшивые отчеты… Может… Но нет: в этом случае мой друг говорил бы более ясно. Наверное, он просто захотел высказать тревогу о тех, кто ему не безразличен, и состояние Ханны усилило его чувства.
Я и не вспомнил бы об этих мимолетных словах, если бы в течение следующих нескольких дней у меня пару раз не возникало ощущение, что за мной действительно следят. Слабые искры тревоги, которые исчезали почти моментально, никаких четких доказательств. Определенно не та ситуация, когда следовало бы беспокоить Анхелику, которая была и без того склонна слишком остро воспринимать вопросы безопасности.
Я не принял во внимание наблюдательность моей супруги.
Случай поделиться своими подозрениями у нее возник спустя несколько дней, когда мы пошли на встречу с Энн Уильямс, австралийским историком. Она собирала материалы для книги о Беатрис Альенде и хотела знать все о круге общения Беатрис в 60-х годах, о том, что она читала, какие песни ей нравились, о ее работе в области народного здравоохранения и педиатрии – и обо всем, что могло бы пролить свет на ее особые отношения с самим Альенде и как ей удавалось одновременно поддерживать отцовский мирный путь к социализму и своих близких друзей в МИРе.
В тот день на террасе – лучшем помещении, которым могла похвастаться студия, арендованная Анной в нескольких кварталах от Пласа Италиа, – было тепло и приятно. Разговор шел уже некоторое время: благодаря своей хорошей памяти Анхелика стала источником большинства историй, а я только изредка упоминал эпизоды наших вечерних сборищ в доме Альенде, где мы планировали кампанию 1964 года, и про ту детскую игровую площадку, которую построили на проспекте Ирарразаваль. А потом, конечно, была упомянута «Ла Монеда» и наша с Тати пара встреч там перед путчем.
– Но вы ведь там были одиннадцатого, да?
Снова этот мой несуществующий акт героизма! Я устало объяснил, что у этого слуха нет оснований, что Анхелика довезла меня до Пласа Италиа – тут я неопределенно махнул рукой в сторону запада, вдоль Провиденсия с ее оживленным перекрестком, – но я не смог пройти через полицейский кордон.
Энн была приветлива и вежлива, но ее отличало упорство, свойственное тем (и мне, наверное), кто, увлекшись чем-то, не может отступиться.
– Мне говорили, – сказала она медленно, – что Беатрис видела вас в «Ла Монеде». Может, вы обсуждали с ней это – может, когда встретились с ней в Гаване? Вы ведь с ней там встречались, верно?
Она хорошо подготовилась – знала больше, чем показывала. Возможно, остальные вопросы были нужны для того, чтобы подобраться к этому острому моменту ее расследования. Вот только у меня не было желания делиться с ней – и вообще хоть с кем-то – тем глубоко личным эпизодом с Тати в отеле «Гавана либре».
– У нас были другие темы для разговора, – ответил я, стараясь скрыть свои эмоции. – Деятельность Сопротивления, проблемы координации действий из заблокированной Кубы… Она назвала имена для моей будущей культурной деятельности в Европе. Так примерно.
– Вы не почувствовали, что она подавлена, переутомлена, в смятении?
Я уже начал жалеть, что принял приглашение профессора.
– Напротив, – заявил я. – Для той, которая за несколько месяцев до этого потеряла отца, недавно родила второго ребенка, помогала тысячам чилийских беженцев устроиться в незнакомой им стране – и все это вдали от матери и сестер, – я бы сказал, что она держалась удивительно хорошо.
– Так что вы не почувствовали, что к тому времени, – тут Энн заглянула в свои записи, – к февралю 1974 года, у нее появились какие-то… – еще одна неуверенная пауза, а потом врастяжку договорила: – …суицидальные наклонности.