Музыка войны

В отдельных залах поражали воображение расписные потолки, высокие колонны, ослепительно красивые люстры, подвешенные на разных уровнях, мраморные столы, зиждущиеся не на ножках, а на позолоченных скульптурных ансамблях, и всюду была золотая отделка: в убранстве зала и в багетах картин. Почти в каждом зале встречались студенты, пишущие на мольбертах эскизы скульптур, мы с любопытством заглядывали в их работы, и обнаруживали, что многие из них учились писать сначала отдельные части тела статуй. Мне показалось странным то, с каким усердием они прорабатывали столь малую деталь человеческого тела.

– Похоже на маленький Эрмитаж. – Сказал я, но не все согласились со мной.

– Как можно сравнивать? – Воскликнула Валя, имея в виду то, что Лувр был во стократ прекраснее, с чем я хотел согласиться, но не мог. – Важен не размер, а суть!

Артур вновь повздорил с Леной, и она теперь всюду не только ходила под руку с Катей, но и старалась увести ее от меня подальше, вероятно, чтобы обсуждать с ней Артура и его, как ей казалось, пренебрежительное отношение к себе.

– Из-за чего на этот раз вы поссорились? – спросила тихо Катя.

– Ах! И не спрашивай!

Катя кивнула в знак согласия; ей точно так же не хотелось бы обсуждать свои неудачи в любви с почти посторонним человеком. Однако болтливая Лена тут же заговорила, будто и не думала утаивать что-либо от нее:

– У него странная потребность все время слушать, как я его люблю и как восхищаюсь им. Артур считает, что все женщины себялюбки и требуют внимания к собственной персоне, следовательно, сами по себе не умеют любить, и вот ему такая женщина не нужна. Поэтому он требует, чтобы я проявляла к нему знаки внимания.

– То есть?

– Сама целовала его, брала его за руку, признавалась в чувствах… ухаживала за ним. Мне кажется, у меня впервые такие странные отношения. Хотя я понимаю, что он прав; иначе получается, что это никакое не равноправие, если только мужчины будут бегать за женщинами и ухаживать за нами… Он прав, что заслуживает того, чтобы знать, что я люблю его тоже.

– Артур как будто хочет навсегда остаться маленьким ребенком. – Заметила Катя без злости, но вышло довольно резко. – Нужно ли потакать ему в этом?

– Не знаю! – Так же резко ответила Лена. – Знаю только, что он все равно вечно недоволен, а я закипаю, раздражаюсь, потому что мне то и дело кажется, что он ноет. Как ты думаешь, почему? Как вообще понять грань между феминизмом и глупостью? Мне иногда кажется, что современный феминизм превращает мужчин в других… существ.

– Ты спрашиваешь меня так, как будто я знаю ответы на все вопросы, – засмеялась Катя. – Но что я могу сказать? Временами мне кажется, что я сама еще ничего толком не знаю. Я только чувствую, понимаю, что равноправие не должно втискиваться в область ухаживаний и нежностей и приказывать, кто кого сколько раз должен целовать, кто должен нести чемодан и подавать руку, и должен ли вообще. Не думаю, что это… больной вопрос, животрепещущий вопрос… словом, такой вопрос, который требовал какого-либо вмешательства представителей новых течений, такой вопрос, в котором мы не могли бы разобраться сами. Ведь рождались миллиарды людей до феминизма, стало быть, и любить, и ухаживать умели.

– Но вот я же не могу разобраться! – Воскликнула Лена в отчаянии. Вдруг Катя подумала, что, быть может, Артур ни с кем не уживался не из-за собственной ветрености, а потому что девушки бросали его из-за его странных требований. Она внезапно ощутила, что и Лена уже на грани, и никакая поездка не спасет их отношения. «Странная у меня душа, – подумала она, – как это я так чувствую другого человека, почти как себя, да и почти незнакомого мне человека. Зачем мне только это?» Но Лена по-прежнему глядела на Катю в ожидании какого-то ответа, ответа, который та не была способна ей дать. Наконец Катя вздохнула.

– Мне кажется, ты уже во всем разобралась сама. Просто не хочешь в этом себе признаться. Ждешь, что я подскажу, подтолкну тебя, но я на это не имею права. Тебе придется самой принять решение.

Всякий раз, как я пытался приблизиться к ним, Лена уводила Катю вперед, не позволяя ей застыть перед картиной и вдоволь налюбоваться ею. Сердясь на них, я нарочно читал подробные тексты на табличках под картинами, которые мне нравились, чтобы, в отличие от девушек, уйти из музея, обогатив свои знания в области искусства.

Но вот наконец Катя встала как вкопанная перед полотном Делакруа «Свобода ведущая народ» и на несколько минут перестала слушать Лену. Картина была усеяна телами погибших революционеров, а поверх них взбирались новые борцы за свободу, они поднимали высоко сабли, пистолеты, ружья, а всех их вела за собой прекрасная Марианна – символ Свободы. Она была зачем-то оголена и неправдоподобно ярко залита светом, когда другие части картины были погружены во мрак. Подобный прием не оставлял зрителю выбора: идти или не идти за Марианной, требовать или не требовать свободы, ведь вся она была словно соткана из света. Я встал рядом с Катей и, увидев ее лицо, не смог удержаться от улыбки: по нему ходили волны тени и света, Катя то удивлялась, то сердилась, хмурилась, то усмехалась. Никогда бы не догадался, что за чувства обуревали ее в то мгновение, и почему именно при взгляде на это эпическое полотно!

Вдруг я заметил высокого худого старика с красивым строгим лицом, с любопытством разглядывавшего Катю. Я давно обратил внимание, что открытый взгляд умных глаз ее никого не оставлял равнодушным – особенно здесь, среди европейцев, где такой взгляд, как это ни странно, был редкостью. Рядом с пожилым мужчиной стояла женщина лет пятидесяти, такая же стройная, но с совершенно блеклым лицом, будто выгоревшем на солнце, как холст – вероятно, это была его дочь.

– Вам не нравится эта картина? – спросил старик с сильным акцентом на английском, когда Катя поймала его взгляд.

– Что вы! Напротив!

– Мне показалось, вы смотрите на нее с отвращением.

Катя смутилась.

– Мне просто в голову пришли такие странные мысли. – Призналась она. – Когда я рассматривала ее.

– В самом деле?

В эту минуту я подошел поближе, а дочь пожилого посетителя обернулась к нам и поздоровалась. Как же все-таки просто все обходились в Европе: никакого стеснения, все общались так, будто заведомо не могли иметь дурных намерений по отношению друг к другу. Во взглядах, словах, движении улыбок людей не сквозило ни намека на недоверие.

– Я думала о родной стране.

– А откуда вы родом?

– Мы из России. – Ответил я немного с вызовом, посчитав, что сейчас Кате могут сказать что-то нелестное в адрес нашей страны, поэтому даже немного выдвинулся вперед, наполовину загораживая ее. Грузия, Крым, Донбасс – нас за столь многое должны были упрекать!

Но старика, напротив, отчего-то объяла столь большая, даже преувеличенная радость, что лицо его засияло.

– Ах, из России! Слышишь, Лиза? Они из России.

– Как здорово! Да ведь мы тоже… мы из Германии, представляете? – воскликнула женщина с таким же восторгом, как и ее отец, а мы с Катей, изумленные, смотрели на них и не могли понять, почему они были так счастливы встрече с нами. В четырнадцатом году, кажется, весь западный мир нас возненавидел, так я полагал. Более того, немцы были для русских полной противоположностью – этому меня учили с детства родители, рассказывавшие про чистоплотных немцев.