Музыка войны

– Не важно это все. – Ответил Володя.

– А что важно? – Казалось, голос Насти не мог прозвучать еще более уныло.

– Важно то, что я не могу оставаться в стороне, когда гибнут мои сородичи… родственники, знакомые, соплеменники, в общем. Кажется, будь это на другом конце страны или мира, тогда бы, должно быть, сказал бы: «Моя хата с краю.» Но суть в том, что все это происходит не где-то там, в необозримом «далеко», нет! Я вижу это не на экране телевизора, слышу не по радио, а чувствую все на себе, на собственной шкуре, вижу собственными глазами… И оттого все так разнится с тем далеким надуманным ощущением, какое было бы, будь это где-то с другими людьми, городами, областями. Мне думается, если останусь в стороне, то буду последним мерзавцем на земле, неполноценным… ведь я мужчина! Разве можно поступить иначе?

– Можно. – Ответила сухо Настя, с неприязнью подумав о Парфене.

– Это не про меня.

– Наше дело правое… Мы должны бороться… А все-таки Россия нас бросила, и без нее не справиться.

– Так-то оно так, конечно…

– Вот ты умный человек, Володя, образованный, молодой. Может быть, ты хоть понимаешь, что произошло? Почему с Крымом все произошло так быстро и совсем иначе… чем с нами? Чем мы хуже их? Почему в Славянске и Одессе, Мелитополе и Мариуполе все, кто поддержал Россию, были оставлены, многие замучены в камерах пыток… их родственники убиты… жены изнасилованы и убиты… Это все… это все… не укладывается у меня в голове.

– Я верю тому, что сказал твой муж.

– А что, что он сказал? Мне он не говорит ну совсем ничего.

– Предательство.

– Где?

– В Администрации президента. Элита взбунтовалась и убедила президента пойти на «Минские соглашения».

– Вот оно что! Выходит, и такое возможно! – Настя еще не поняла, обнадежили ли ее новые сведения или, наоборот, лишили последней надежды, но это было уже не важно, только она не знала еще, почему.

– Ты подумай все-таки, Володя. – Сказала она. – Решение…

Но то, что случилось в миг, когда Настя произносила последние слова, обездвижило ее. Раздались хлопки, многочисленные выстрелы, машина подпрыгнула, но продолжила свой ход, казалось, пуля попала в одну из частей ее. Володя вцепился и вжался в руль, только успев крикнуть:

– Пригнись! Пригнись!

Ульяна и Настя вжались в спящую Матрену изо всех сил, не понимая, что происходит и чего им ждать. Кажется, окажись ты сам в таком положении, как эти люди, то знал бы наверняка, что нужно было бы резко сворачивать и ехать назад, но когда это самое положение оказывается не теоретическим, а самым что ни на есть настоящим, действительным, смертельно опасным, то ум вдруг скован, мысли опустошены, и правильное решение не осеняет тебя.

Так и Володя, будучи во власти глубокого ужаса, делал не то, что могло хоть как-то увеличить вероятность их спасения, а наоборот, ровным счетом противоположное: ударил по педали газа, надеясь проскочить через то, что представилось ему шальной пулей. Так автомобиль влетел в пулеметную очередь и какое-то время несся по полю, съехав с дороги, пока не остановился и не заглох.

Высокая кормовая трава почти скрыла его из виду, и никто не видел, как от палящего дневного солнца накалился автомобиль и, не выдержав жары, ребенок все же смог открыть заевшую дверь. Тут же на траву выпало тело бездыханной женщины, а следом за ней выпрыгнула и Матрена. Четырехлетняя девочка, проснувшаяся от жутких хлопков и выстрелов, не понимала, что произошло.

Маленький ум ее еще не мог вместить в себя всей кровоточащей правды войны, и все, что она видела и слышала прежде про убитых, раненых, покалеченных, ей казалось почти сказочной и отвлеченной стороной жизни – стороной, на которой никогда не окажется ни она, ни ее близкие. А почему? Никакой особенной причины, кроме того, что ребенок ее возраста не мог представить ни собственную смерть, ни тем более смерть матери, не существовало. Матрена ходила вокруг автомобиля, вскрикивая, когда кусалась крапива или кололся репейник, ныла от зноя, укусов слепней, пыталась растолкать заснувшую Ульяну, Володю, мать.

Где-то в самых глубинах сознания Матрена понимала, что что-то произошло, и это что-то было нехорошо, быть может, даже очень плохо. Она только думала, что родным больно, они ударились, поранились, оттого и заснули. Но все они – особенно мать – были живы и, главное, выживут, стоит только другим людям найти их. От скуки и страха она много заунывно пела, произнося одни и те же слова, потому что почти не помнила ни детских, ни взрослых песен, затем, когда во рту стало нестерпимо сухо от жары, все же сообразила, нашла сумку с водой и бутербродами. Чтобы слепни ее меньше кусали, она натянула на себя платок матери, отчего сама себе показалась такой жалкой и несчастной, маленькой и брошенной, что вдруг заплакала, но она боялась плакать громко, оттого только всхлипывала и то и дело вытирала маленькими кулачками безудержные слезы.

И все же под воздействием ужаса и глубокого потрясения все эти одинокие часы промчались в сознании Матрены стремительно быстро, и уже скоро раскаленное солнце, быстро катившееся к краю огромного поля, совсем скрылось за ним, посылая только последние кровавые отсветы, озарявшие небо на западе. Стало прохладно, руки и ноги девочки покрылись гусиной кожей. Она вновь и вновь толкала мать, пытаясь разбудить ее.

– Мамочка, мне холодно, вставай, проснись! Мамочка, я хочу есть… Мамочка, я хочу пить… Проснись же… Ну мама! Мам! Ну мам!

Странная противоестественная поза матери, когда ноги ее были расставлены вкривь и вкось, а платье задралось на большом животе, наводило Матрену на мысль, что матери очень дурно, настолько дурно, что ей было не до дочери, но все же девочка ни на миг не сомневалась: мама жива. Было дико только оттого, что никогда прежде мама не ставила свои удобства, переживания, боль, болезнь выше самой Матрены, никогда прежде она не проявляла столько себялюбия и холодности… Настя всегда была самоотверженной и все терпела, лишь бы ей, Матрене, было хорошо, она была выше всего и всех для нее… А теперь вдруг все переменилось, перевернулось с ног на голову, и в одночасье она стала значить для матери ничтожно мало!

Наконец, обессилев от мольбы и слез, девочка уснула прямо на теле Настены, придавив собой ее большой живот. И впервые мать не ругала ее за неосторожное отношение к еще нерожденному ребенку.

Рано утром девочку нашли спящей на теле матери люди, которым повезло намного больше, чем семье Матрены. Только представить себе: поехали бы Настя и Володя на несколько часов позже, и их миновала бы столь тяжкая участь, и ребенок не остался бы сиротой, и не погибли бы юные Ульяна и ее дядя!

Меж тем в тот же день ВСУ обстреляли из миномета блокпост в поселке, где жила сестра Шишкиной, и один из ударов пришелся на дом сестры. К счастью, никто в доме не пострадал, однако людям, ожидавшим в автомобилях в очереди, повезло намного меньше, несколько человек погибло, десятки были ранены. Один вопрос так и звенел в воздухе, когда люди как ошалелые бегали по селу, помогая раненым. Вопрос этот был о том, почему та, противная сторона, всегда била по мирному населению, по тому самому населению, которое до сих пор называла «своим»? По детям, школам, детсадам, больницам, блокпостам, жилым домам, гражданским автомобилям, автобусам… Почему? Что было в головах украинских командующих, что нашептывало им убивать и убивать простых людей? Наркотики? Звериная жестокость? Совершенное расчеловечивание? Или все это вместе взятое?

Но необратимое свершилось, отмерянный Насте, и Ульяне, и Володе на земле срок подошел к концу, а для Матрены начался новый отсчет: жизнь после потери самых близких людей на земле, жизнь со старенькой бабушкой, тоскливые дни сиротливого детства. Дни эти были лишь отчасти озарены бликами, зыбкими, быстро уменьшающимися в силу забывчивости детской памяти, но одновременно столь дорогими: воспоминаниями о некогда горячо и нежно любимой матери.

Прошел почти год после сопряженного с множеством невзгод и тягот переезда Лопатиных-младших на далекий испанский остров – кусочек земли, словно вырванный из райских картинок заманчивых брошюр турагентств. Удачно расположившийся у знойных берегов Африканского континента так, что прохладное течение круглый год омывало его скалистую кромку, освежая без того раскаленный бы экваториальным солнцем воздух, остров отличался прекрасной погодой в любое время, будь то лето или зима.