Музыка войны

Читатель, должно быть, спросит, та ли это была Карина: добрая, милая, пусть и своебышная, пусть и слабохарактерная, но все же не подлая, что он знал раньше? Как она оказалась способной на подобную низость? Все объясняется просто: впервые задумав обмануть мать, она действительно испугалась мук совести, которые должны были непременно последовать за ее будущим подлым поступком.

Однако шли дни, и внутренний голос, шипящий, тонкий, злой, говорил ей, что Карина уже достаточно замаралась, но совесть так и не проснулась в ней, стало быть, и эту подлость переживет как-нибудь. Ведь хотела же она бросить мужа, украсть детей, ведь подделали же они с Митей доверенность! И после всех этих преступных деяний и замыслов она как ни в чем ни бывало жила с мужем, нисколько не стыдясь самой себя и своих недавних мыслей, когда б в другие времена сгорела бы на месте. И вот этот последний расчет оказался-таки верен: Карина прибрала к рукам деньги Зои Васильевны и нисколько не мучилась от угрызений совести.

И хотя Парфен не подозревал, какой ценой достались жене эти средства, на них нельзя было долго прожить. Потому Карина, стиснутая обстоятельствами и страхом увидеть, как будут голодать ее несчастные дети, начала очень быстро соображать. Судорожные размышления загнанной в угол матери привели к быстрому решению: Карина потратила часть этих средств на курсы по маникюру и педикюру, и уже вскоре приступила к поиску клиенток.

Да, это было совсем не то, о чем она мечтала: пресмыкаться перед богатыми русскими женщинами, ездить по всему острову на неудобном автобусе, возить на себе чемоданчик с принадлежностями для процедур. Когда-то ей не хватило духу закончить институт, и она решила тогда же, что станет примерной домохозяйкой. Но в собственных глазах Карина была слишком умна для выбранной теперь профессии, и оттого-то, полагал Парфен, она стала нервной, едкой, недоброй к нему.

Не проходило и дня без неприятных уколов в его сторону, без обидных слов, вспышек гнева, а ведь он и без того беспрекословно подчинялся ей! Карина пропадала у клиенток с утра до вечера, а он, работая удаленно, успевал сидеть с двумя детьми, кормить их, готовить им, водить в старенький потертый бассейн их жилого комплекса. Когда Карина возвращалась вечером домой, то она не спешила провести свободное время с семьей, напротив, она купалась в океане или бассейне, смотрела фильмы или занималась спортом на коврике на балконе.

Стоило Парфену напомнить жене о том, что и она имела в семье некоторые обязанности, кроме заработка денег, как лава обвинений обрушивалась на него. Всякий раз оказывалось, что он был бездельником, лентяем, бездарностью, неспособной прокормить собственную семью. Это он вышвырнул молодую мать на улицу, заставив заниматься самым неблагодарным трудом, по самым низким ставкам, пока у нее не было опыта, вместо того чтобы сидеть с детьми и воспитывать их. Другие мужчины содержали целые семьи и не лезли в женские дела, только у него одного не выходило справляться со своей главной обязанностью.

Но и тех денег, что Карина добывала, занимаясь нелюбимым делом, едва ли хватало на пропитание, не говоря об одежде. Приходилось по-прежнему собирать ненужные вещи у соотечественников в социальных сетях. И потом, Парфен поставил цель откладывать хотя бы по десять, по тридцать евро в месяц на черный день, а если черный день не наступит, то на подержанную машину, ведь Карине было так тяжело ездить на автобусах.

И хотя они прибыли в Испанию по программе для беженцев и им разрешили находиться здесь два года в ожидании решения о присвоении им гражданства, пособий они не получали, права на работу не имели, следовательно, должны были выживать так, как умели. А капиталистическая жизнь в Европе оказалась вовсе не такой легкой и беззаботной, какой представлялась им прежде. Высокие цены на все, начиная от аренды квартиры и заканчивая медицинскими услугами (легче было умереть, чем попытаться лечиться и сдавать анализы по заоблачным ценам у специалистов с сомнительными квалификациями) превращали гонку за деньгами в заколдованный круг. Вскоре Лопатины стали обращать внимание на своих соотечественников и увидели, что многие жили за чертой бедности, от зарплаты до зарплаты, не имея накоплений, машины, недвижимости, а главное, не помышляя о том, что однажды у них будет что-либо из этого. Люди здесь в большинстве своем не жили, а выживали, и эта убогая картина, вдруг открывшаяся им, была так похожа на то, что они оставили позади себя в родных краях. Мечта о сказочной Европе лопнула, как хрустальный мост, оставив после себя множество осколочных ран в душе. На Донбассе он был небогат, но хотя бы был кормильцем семьи, а здесь кем он был? Кем считала его Карина?

Стоит ли говорить, что с каждым прошедшим днем Парфен впадал во все более глубокий духовный упадок, он терял силы сопротивляться тому злу, что засело в ограниченном уме Карине, не умевшем сопоставлять причины и следствия, терял силы сопротивляться обстоятельствам, не имел никакого рвения бороться за улучшения их быта и возможностей. Одно единственное слово все чаще преследовало его, как непрерываемый стук сердца, как беспрестанный блеск на синем покрывале океана за окном, то солнечный, то лунный, но вездесущий и острый, как темные неотступные пятна в глазах, появляющиеся, когда с силой сжимаешь веки, чтобы, наоборот, ничего не видеть, как звон в ушах даже в минуты покоя и тишины.

И вот теперь, когда волны бились о скалы, а Парфен ждал, что шум и плеск их, и удары заглушат звуки сердца и разума хотя ненадолго, случилось не только не то, что он хотел, а даже совсем обратное, океан с каждым ударом словно взвывал, повторяя то самое слово, от которого пытался сбежать Парфен, уединившись у обрыва:

– Неудачник!.. Неудачник!.. – Затем следовало непременно шипение, бурление, волны откатывались назад, собирались в пучину, а затем с жутким грохотом нарастали и вновь ударялись о скалы. – Неудачник!.. Неудачник!..

Жуткие мгновения, в ходе которых он чуть не лишился рассудка, весь взмок и вспотел, хотя звездный вечер был наполнен живительной прохладой! Если Парфен ничего не предпримет, брак их развалится, не выдержав ссор и холодности, и отчуждения, и отсутствия ласки и любви, не говоря уже – смешно сказать, как это было недосягаемо – о страсти! Или же вернее всего, ничего не изменится, и они так и будут влачить недостойное совместное существование, потому что его зарплаты будет хватать для оплаты аренды, а ее заработка – для покупки продуктов. Они, как черви, будут паразитировать друг на друге в этом удачном симбиозе, и никакие обстоятельства жизни, никакие перемены не смогут помочь им разрубить этот узел, что связал их двоих по рукам и ногам.

Так зачем Парфен мучился? Для чего терпел это все? Не легче ли было уехать насовсем, вернуться к отцу и матери, ведь это он, а не они оборвал с ними всякую связь? Он пристально глядел на бушующее покрывало черного океана, серебрящиеся нити которого так и вспыхивали, так и мерцали в лунном и звездном свете, вопрошая его. Что могла поведать ему стихия? На что раскрыть наконец глаза?

Неужто он все еще любил жену, раз не мог поступить по-мужски, не мог наказать Карину за ее уничижительное отношение к нему? Парфен, выпучив глаза, смотрел на океан так, будто тот непременно отвечал ему, а на деле все было иначе, и он знал в глубине души, что это собственный внутренний голос шептал ему все, что было спрятано в тайниках его неупорядоченных мыслей. Он провел локтем хлопковой рубахи по лбу, собрав пот, что скатывался с бровей и тек по лицу, собрав пенистые и легкие брызги от волн, что каждую минуту долетали до лица. Да, да! Он все еще любил Карину, ставшую только прелестнее с рождением детей, а здесь занявшуюся спортом и ставшую стройнее и красивее. Разве не красота одна была тем, что составляла мужскую любовь? Разве не она притягивала к себе навек мужчину? Глупая, немудрая природа, но он был бессилен против нее! Хуже того: Парфен любил своих детей! Оковы любви, жесткие и цепкие, не позволят ему освободиться и выпутаться, и бушующая пучина опустошения вконец поглотит его.

Выхода не было. Не было пути. Безвольный, бесхребетный, он был себе неумолимо жалок, как и каждая черточка в нем, новая морщинка под веками, самое тело его, становившееся все более рыхлым с каждым днем, было непреодолимо жалко и смешно, но… другого пути не было. Он будет тянуть эту лямку, он будет жить под извечным гнетом неблагодарности и озлобления, нелюбви и холодности. В конце концов, он был мужчина, стало быть… стало быть, мог вынести и не такое!..

…В середине 1978-го года Семена, как и многих других выпускников школ, не выдержавших испытания в институты или училища и техникумы, призвали в армию. По случаю этому родители устроили проводы в своей коммунальной квартире, на которые пришли все друзья и многие одноклассники Семена. Пришли и соседи по коммуналке, не всегда довольные празднествами и застольями Лопатиных, но сегодня бывшие в самом благодушном настроении: еще бы, ведь провожали такого парня в армию! Крепкого, спортивного, сильного, а главное, скромного, немногословного, весьма неглупого, почтительного к старшим и преданного своим друзьям.

На проводы пришла и первая любовь Семена: невысокая, веселая, курносая Леночка с длинными светлыми волосами, заплетенными в две косы. Задорная челка ее высоко поднималась, обнажая яркие темные брови и не менее яркие большие миндалевидные глаза, немного заостренные по краям и приподнятые в сторону ушей, отчего лицо ее, если долго вглядываться в него, казалось отдаленно похожим на кошачье. Когда они оставались наедине, Семен в шутку и с нежностью называл девушку «Еленой Прекрасной», а она фыркала, делала вид, что обижалась буржуазным прозвищам, но щеки ее так и рдели от этого сравнения.