Музыка войны

Лиза, до того мгновения не желавшая слушать Парфена, чуть повернула к нему безжизненное лицо; впервые с минуты пленения она слышала человеческие речи, и уж тем более впервые она слышала рассуждения о совести. Не ослышалась ли она? Не помутился ли рассудок ее окончательно?

Незаметно для других Парфен приложил к ее губам крошки сухарей.

– Тебе много нельзя. Пока вот это. Потом еще дам. Так ты согласна? Согласна?

Лиза моргнула.

– Молодец. Эх, рано, рано… Еще поживем, еще поживем, Лизавета.

А детей он украл у «азовцев 23 », мать их была снайпером, а отец – артиллеристом, безжалостно расстреливавшим дома с мирными жителями Мариуполя.

– Что за дети? – Спросила Лиза, когда он вытащил ее из подземелье и усадил на землю, чтобы передохнуть.

– Что за вопрос, Лиз? – Парфен спросил как можно тише, ведь они были среди других людей. – Ты хочешь на волю или нет?

– Где их родители?

– Мертвы. Так что, детям погибать теперь тоже? Ты этого хочешь?

23

«Азов» – террористическая организация, запрещенная в РФ

Лиза сделала вид, что поверила ему, но, как бы слаба она ни была, заплаканные лица мальчика и девочки, пусть и не порождавших жалость из-за выражения звериной тупости и жестокости, столь несогласной с их возрастом, все же выдавали какую-то чудовищную ложь. Совесть! Разве можно было ждать от нациста, чтобы он полностью вернул себе человеческий облик? И вдруг едва заметная насмешка блеснула на некогда столь красивом лице женщины.

После прибытия в больницу «семью» все-таки разлучили: по лицам ребят российские военные догадались, что Парфен что-то скрывал, и дальнейшие допросы подтвердили их догадки. Вскоре русский офицер навестил Лизу в больнице.

– Вы с вашим спутником – родители мальчика и девочки?

– Нет, конечно. – Ответила Лиза, к которой вернулась былая дерзость, лишь только ей поставили капельницы.

– Кем вам приходится этот мужчина и как его зовут?

– Понятия не имею, как его зовут. Но он спас меня. Если бы не он, я была бы уже на том свете.

– Ясно. Мы уже установили его личность, как и вашу. Человека этого зовут Парфен Лопатин, позывной «Морт», он – «азовец 24 », а вовсе не гражданский, кем притворялся перед всеми.

24

«Азов» – террористическая организация, запрещенная в РФ

– Естественно.

– Так где родители детей? Что он сделал с ними?

Лиза, невзирая на общую слабость, быстро приходила в чувство и уже говорила, хоть и медленно, но бойко, даже насмешливо, как и прежде, когда она еще не знала истязаний Панько. Казалось, и былое высокомерие постепенно возвращалось к ней.

– Вам правду сказать? Я полагаю, он убил их. А детей запугал, чтоб молчали. Он – преступник, головорез. В «Азовстали» «белых и пушистых», «по ошибке забредших» нет. – Она выразительно подняла брови над едкими глазами и так же выразительно опустила их, тем самым подчеркнув значимость того, что намеревалась сказать. – Но он спас меня. Зачтите ему это. Если будет возможность.

– Я вас понял. Поправляйтесь поскорее. Всего хорошего.

– Будут вопросы – обращайтесь.

На выходе из палаты молодой офицер обернулся и как-то по-особенному улыбнулся Лизе: тепло, даже будто восхищенно. Он с удивлением отметил про себя, что ему хватило небольшого допроса, чтобы попасть под обаяние этой странно бесстрашной женщины со словно навсегда застывшим на холодном и красивом лице и давно ставшим ее второй натурой выражением презрения и насмешливости.

А Парфена ждал впереди суд за все его преступления.

Глава семнадцатая

Прошло несколько недель с тех пор, как я подглядел за странным, даже можно сказать, вопиющим занятием Яны по ночам, и хотя я ничего существенного в своем расследовании до сих пор не достиг, ничего, чем мог бы поделиться с читателями, но все же кое-какие сдвиги произошли, план действий был намечен. Ради новой цели мне пришлось отказаться от работы на Кипре, мое расставание с Россией вновь затянулось, будто само провидение не желало того, чтобы я уехал окончательно и бесповоротно. Сегодня вечером в лесной части бескрайнего Измайловского парка я встретился с товарищем своего дальнего знакомого, работавшего в ФСБ.

Установилась та самая заветная апрельская теплая погода, когда прохожие уже одеты не в пальто и куртки, а в свитеры, легкие кофты, иной раз и вовсе в футболки и летние платья, когда на смену тяжелым сапогам и ботинкам приходят кеды, кроссовки, легкая обувь. В это чудное время года лес начинает постепенно оживать, но кроны деревьев еще не затмят глаза буйством пышной зелени, наоборот, они убраны скромно, каждая веточка и ветвь, как темные тончайшие узоры, унизана мелкими светло-зелеными, еще не до конца распустившимися полулистьями. Бурая земля еще только припорошена всходами клевера и крапивы, а кое-где – газона, а меж ними струятся чистые ручьи.

Под сводами из тончайшего кружева веток и изумрудных бусин бродят влюбленные парочки, такие молодые, неоперившиеся, какими и мы были когда-то – должно быть, студенты и студентки МГТУ имени Баумана бросили свои толстые конспекты и ринулись в лес, чтобы успеть насладиться тем редким мгновением почти настоящего летнего дня, вдруг нагрянувшего на Москву в апреле. Многие из них были одеты скромно, в самые недорогие водолазки, свитера джинсы, самые простые кеды, за плечами они носили сумки и рюкзаки из дешевого текстиля, некоторые были и вовсе не причесаны и неопрятны.

Вид их возмутил в уме воспоминания, до того светлые и чистые, что они отразились ноющей болью где-то в недрах души: разве не были и мы такими же красивыми, ладными или, наоборот, нескладными детьми, разве не веселились в любую свободную минуту и не шутили так же глупо, как эти ребята и девчонки? Разве не радовались мы также любой возможности отдохнуть от бессчетных лекций, лабораторных, семинаров, зачетов, экзаменов, курсовых? Разве не были также полны надежд на самое высокое для себя будущее, не были уверены, что проживем достойную и счастливую жизнь? Куда это все ушло? Где затерялся ворох моих испепеленных судьбой надежд, почему не сбылись мои юношеские и одновременно столь напрасные мечты?

Не совершил ничего ни для страны, соотечественников, человечества. Не создал семьи, не стал отцом, не стал даже по-настоящему любимым мужем. Все, чего я достиг: высокой зарплаты, множества нулей на счетах, но и им я не смог найти достойного применения! Многие, должно быть, совершенно искренне умерли бы от зависти, огласи я свой уровень дохода – я же не считал себя ни счастливчиком, ни предметом восхищения или зависти!

Однако вихрь размышлений и сожалений промчался в уме довольно скоро: все-таки я был сухарь, технарь и… не женщина. Мысли мои вернулись к делу, ради которого я был здесь.