Музыка войны

Меж тем кольцо вокруг Мариуполя сжималось все плотнее, поселок за поселком переходил в руки Народной милиции ДНР и российских войск. Гуманитарные коридоры открывались и закрывались почти каждый день, но ни автобусы, ни автомобили не могли покинуть город, и лишь редким людям, словно птицам, удавалось вырваться из когтей коршунов.

Нередко люди не могли не просто выйти – выползти не получалось из многоквартирных домов, чтобы набрать воду из реки: снайперы открывали по ним огонь забавы ради. В тех домах, что занимали боевики, жильцов выгоняли из их квартир на другие этажи или в подвалы. Мужчины по ночам выбирались из подвалов и шли искать воду или что-то съестное. Многие многоэтажки в результате артобстрелов со стороны нацистов превращались в дома-призраки: с выбитыми стеклами, подгоревшими окнами, обугленными стенами, разрушенными крышами, они взирали темнооко на город, над которым занимался пожар нескончаемой войны.

В этих сражениях российские, в их числе чеченские бойцы – испытали множество потрясений, и то, о чем они только слышали прежде, но во что мозг отказывался верить до последнего, списывая кровь леденящие события минувших лет то на пропаганду, то на преувеличения обиженного украинцами народа – все это они узрели здесь в Мариуполе воочию. Зверства над людьми, детьми, женщинами, зверства, причиной которых было не только желание создать живой щит, нет, причиной тех зверств было что-то другое: бесовское, дьявольское, изуверское. В освобожденных нацистских логовах обнаруживали замученные пытками, обожженные женские, иногда и мужские тела, во дворах находили трупы взрослых, детей, подростков, стариков.

Но бойцов Народной милиции ДНР, знавших о нацистах не понаслышке, уже мало что могло удивить в этой битве. Однажды они вместе с чеченскими бойцами медленно овладевали одним из восточных кварталов, подбирались к черноглазой многоэтажке-призраку, как вдруг из подъезда выбежала женщина с ребенком лет семи. Обезумев от счастья при виде российской формы и символики ДНР, она вместе с сыном бросилась через двор с ободранными качелями, чтобы скорее примкнуть к тем, кого считала своими. Но мать не успела сделать и десяти шагов, как украинский снайпер, засевший в доме, выстрелил ей в спину. Она не вскрикнула – только заглотнула шумно воздух, словно задыхаясь, а затем упала навзничь.

Дмитрий Шишкин, как и другие бойцы, оцепенел, глядя на ребенка.

– Беги! Беги к нам! Скорее! Скорее, парень! – раздались крики со всех сторон.

Но мальчик замер в нерешительности, глядя то на бойцов впереди, то на мать, которой он хотел помочь и которую не мог так просто бросить посреди двора – беспомощную, одеревеневшую. Быть может, он решился бы на что-то через мгновение, быть может, он побежал бы к нашим бойцам, но мгновение было упущено, и его хватило, чтобы украинский снайпер выстрелил ему прямо в голову.

Даже у Димы Шишкина, повидавшего и не такое, все внутри заклокотало. Вместе с чеченцами они, преисполненные неземного гнева, не вошли, а влетели в дом, где засели националисты, и уложили всех преступников до единого.

– Ребенку! Ребенку в голову! Мать его разэдак… – сокрушались позже чеченские бойцы. – Как такое возможно? За что? Зачем? Во имя чего?

– Когда они чувствуют, что захлебываются от нашего наступления – начинают стрелять по мирным. – Ответил Шишкин.

– Но почему?

– Потому что тогда мы останавливаемся, как сегодня, вывозим и выносим раненых, оказываем помощь. Так они выигрывают время.

– Но ведь это мирные люди, дети…

– Вы все еще пытаетесь понять их с человеческой точки зрения, забывая о том, что перед вами не люди.

– Это нелюди, зверье хуже шакалов, это точно!

– Шакалы!

Они стояли у костра, разожженном пожилой женщиной в шерстяном платке и старом поношенном пальто с большими заплатами на локтях. Причитая, она рассказывала о том, как они выживали все последние недели, как по ночам искали воду и съестное, как все, что находили, в первую очередь отдавали детям и раненым. Ребята лет пятнадцати-семнадцати пробовали выходить из дома – потехи ради снайперы стреляли им то в ноги, то в голову. Раненых уже увезли, увезли и многие семьи с детьми, но старики очень часто оставались в своих нетопленных квартирах без окон, света, воды, отказываясь покидать развороченный войной город.

– Когда доживете до наших лет, и вы нас поймете. – Отвечали они словно заученные всюду одни и те же слова в ответ на уговоры уехать подальше от боевых действий. Самым удивительным в этих людях для Шишкина и других солдат было то, что они не обвиняли российских и донецких бойцов в своих бедах, не винили их в развязывании кровопролитной войны. Наоборот, всегда встречали ласково, как родных, и в ласке этой была заключена именно истинная русская теплота, а не украинское лукавство.

Каждое слово, каждый жест, каждая черточка в выражении глаз, грустных полуулыбок – все свидетельствовало о том, что они заждались, измучились, но все-таки дождались своих, и счастье, тихое ликование оттого, что все-таки именно дождались, заслоняло собой невзгоды и тревогу о разрушенном быте, жилье, распорядке жизни.

Вдруг из подъезда вышла молодая женщина с девочкой лет пяти. Неумытые, с взлохмаченными волосами, в потрепанной одежде, они неуверенно подошли к бойцам и держались скромно, смущаясь, девочка при обращении к ней Шишкина и вовсе уткнулась матери в брюки и не могла показать лица. Вскоре женщина попросила Дмитрия, и сразу стала ясна причина ее смятения и смущения:

– Возьмите, пожалуйста, эту записку… В ней я указала свое имя и имя дочери… Мой молодой человек, он, понимаете… – Тут она особенно заволновалась, потому что слова стали даваться ей с большим трудом. – Он сейчас в России и не знает, живы ли мы. Связи нет, я не могу даже написать ему. Я оставила там его телефон, свяжитесь, с ним, прошу вас…

– Передать, что вы живы-здоровы? – Предупредил ее просьбу Шишкин.

– Да, пожалуйста.

Кажется, впервые за долгие недели молодая женщина улыбнулась. Смоляные волосы, темные дуги бровей, угловатое лицо, совсем тонкие ноги – должно быть, она была бы прекрасна, если бы не эта проклятая война, подумал про себя Дмитрий. Где-то там, не так далеко его ждали его собственная жена, дочь, мать… Как понятна, как близка ему показалась ее просьба: как сходил бы с ума он, будь они на месте этих людей.

– Почему вы не эвакуировались вместе со всеми?

– Здесь наш дом. И мы просто счастливы…

Но договорить она не успела. Говорят, что свой снаряд ты не услышишь: так вышло и в этот раз. Оглушительный взрыв, ужасающий по своей внезапности. Все люди, как по заклинанию, мгновенно припали к земле, и те, кто остался жив, терял сознание от шума в ушах и наступившей вместе с ним временной глухоты. Тошнотворный дым простерся над двором, он окутал видавший виды мангал и давно изломанные качели, обрубки деревьев, глазницы первых этажей, обстрелянные и давно развороченные взрывами автомобили. Но лишь только дым развеялся, бойцы бросились к раненым и упавшим на землю женщинам и девочке. Старушка отделалась сильным испугом, но ее дочь и внучка – обе погибли от осколков.

Злосчастная судьба, когда же ты перестанешь упиваться людской болью и прекратишь играть их словами и желаниями, воплощая в жизнь все самое страшное из их собственных мыслей? Что есть тебе в том забавного? Что есть в тебе том полезного?.. Почему жуткий яд жизни, ее зловонная изнанка питают тебя и отчего ты не ведаешь насыщения?..

Шишкин сжал в руке что-то, о чем он уже успел забыть, а затем разжал шершавую ладонь – с большим трудом, как будто пальцы одеревенели – и вдруг увидел номер телефона и чьи-то женские имена. Да, он позвонит тому парню, позвонит. Но вовсе не для того, чтобы рассказать, что его девушка и ее дочь выжили в осаде Мариуполя.