Музыкальный Дом

О. Так вот в чем дело, вот почему он чувствовал себя так странно. Это был не его шлюз. Это был дар Ганнибала — поток шел из его части дворца памяти. Уилл нашел во сне источник, и теперь тот вливался в его собственные воды, добавляя новый вкус, цвет и запах, растворяясь в нем. Часть личности Ганнибала рассеялась внутри Уилла безвозвратно. Как две жидкости одинаковой плотности неизбежно теряют свою концентрацию и состав, обмениваясь атомами и структурой. Равные пропорции. Рецепт идеального существа. Все, что они делали, привело их к этому моменту, и их прошлые личности более не существуют.

Одна кровь в жилах, одно прошлое, одно будущее. Едины. Как прошлый день умирает и тем самым дает жизнь для нового дня и нового рассвета, так они умерли, чтобы дать рождение новому, слившемуся, растворенному со вселенной, прошлому и будущему, более не порознь, но вместе. Просветленные. Прозревшие.

Цикл завершился, чтобы дать начало новому. Кошмар ушел, настала пора покоя, и они укрылись в одной из комнат дворца памяти, где пахло миртом, свет проливался с потолка и звучала знакомая мелодия. Та, что слышал каждый, и, хотя не мог опознать, откуда, но мог повторить мотив с первых же низких нот. Приглушенное гудение потоков крови, вибрации внутри маминого живота и ее голос, чей тембр звенел по сосудам и капиллярам каждый день. Будучи в животе, малыши не знают, что все, что они видят и слышат, лишь сон. Укутанный старым как мир, мотивом, Уилл улыбнулся, сонно моргая. Ганнибал тоже улыбался: лениво и довольно.

Он был красив сейчас. Не в общих законах красоты, а тем, как сломанная вещь дорога сердцу, потому что была с тобой в самое тяжелое время. Его взгляд был желанным, его присутствие — лучшей частью видения. И самое прекрасное и обезоруживающее — что Ганнибал чувствовал то же самое и не стеснялся этого. Он не скрывал свои мысли, делясь теплом и привязанностью, как по телепатическому каналу.

«Мне нравится, что ты рядом».

«Мне хочется, чтобы ты был еще ближе».

«Позволь мне помочь».

«Покажи, что тебя мучает.»

Уилл видел себя со стороны, как его видел Ганнибал: широкое, скуластое лицо, бледное и несчастное в контрасте с темной щетиной и беспорядочно вьющимися, неухоженными волосами. Усталость проглядывала в каждой его гримасе, усталость от вечной борьбы и невыносимой муки. Черты лица тонкие, глаза, полные острого разума, однако страдание, глубокое и болезненное, искривляло их мягкий свет.

«Позволь помочь тебе, Уилл. Твои страдания напрасны».

«Уилл».

Имя прозвучало как заклинание и было полно нежности и сочувствия. Веки становились все тяжелее, а чужая рука рядом казалась такой реальной. Почти его собственной.

Алана все еще спала рядом, и Ганнибал использовал ее, как скульптор использует манекен, как воин — тренировочное чучело, остов для будущего, которое так и не случилось. Ганнибал коснулся ее щеки, и Уилл тут же ощутил его шероховатые, теплые пальцы, пахнущие облепихой и медом.

Рисунок на обоях напоминал кровеносную систему и, казалось, шевелился, перекачивая кровь. Стены пульсировали в такт сердцебиению. Чашка снова стояла на столе, не разбитая. Миша улыбалась во сне, Эбигейл сидела в обнимку с отцом, а Марта и Эдди Грэм накрывали на стол. Здесь они с Уиллом сохранили каждого, кого любили.

Уилл отпер последний замок, укромно спрятанный в темноте, и он оказался его собственным.

Входная дверь рассохлась, пахла гнилым клеем и плесенью, белая краска отвалилась, а сетка была приклеена на скотч к раме. На календаре в коридоре висела бумажка 24 ноября. Старый, отрывной, и, хотя дата была правильной, год опоздал почти на двадцать зим. Вместе с Элайджей они прошли в небольшую гостиную, и Уиллу пришлось зажать нос пальцами и дышать ртом, чтобы привыкнуть к вони.

Рядом с креслами и разбитым в хлам диваном валялась засаленная одежда, грязные и черные от крови платья, изношенная обувь с лопнувшими задниками и затертыми стельками. Горы из тряпья, влажные, гниющие, издавали удушающий смрад и кое-где шевелились из-за крыс. Упитанные, с длинным бледным хвостом они сновали под дырявым сатином и прогорклым хлопком.

Элайджу прозвали «Сотней» не просто так, а за найденный в Бронксе на Мотт Хевен подвал. Мертвые тела — двенадцать штук в целлофане, а вот одежды нашли на сто четыре человека, что подтвердили анализы ДНК.

Они прошли по узкому коридору, где от штукатурки и плинтусов остались лишь следы, паркет провалился и между стен зияли дыры. В детской случился пожар: потолок и косяки до сих пор были в копоти и сажи, деревянное окно с выбитыми секциями, мутное, коричневое, заклеенное газетой, скрывало содержимое комнаты. Трупы. Четыре. Телесные жидкости вытекли, издавая тяжелое зловоние, которым невозможно было дышать.

Полиция ошибалась насчет Сотни, и Уилл знал об этом с самого начала. Элайджа оставил им братскую могилу не потому, что глуп или неосторожен. Он не избавился от последних двенадцати тел по одной простой причине — они были для него прекрасны.

С первого шага в подвал Уилл почувствовал восхищение Элайджи перед смертью, близкое к преклонению или религиозному экстазу. Тот мог часами сидеть в кресле и наблюдать, как вечно голодные опарыши извивались друг на друге, вповалку, пытаясь добраться до протухшего человеческого мяса. Нежные, мягкие, похожие на кремовые капельки, червяки проникали в тела неожиданно вертко, хотя и выглядели неповоротливо толстыми.

Живые Элайджу не привлекали. Их запахи, цвет кожи, разговоры, движения, трепыхания, интересы — все было временно. Непостоянно. Мертвая плоть была совершенна: мрамор кожи с линиями синих вен, неподвижность, застывшая, вечная красота. Краткое мгновение, прежде чем жизнь и гниение снова отбирали у него волшебство и заставляли искать новую жертву.

Элайджа не был сторонником лишнего насилия. Смерть несла не только красоту, но и покой и милосердие. После смерти не было страданий, так издевалась только жизнь, и, будучи адептом своей религии, он строго соблюдал правило быстрого убийства.

Они сами шли к нему: бездомные, пьянчуги, сироты, бедняки, те несчастные, настрадавшиеся за свой срок в тюрьме из плоти, чтобы он освободил их. За вкусный ужин, теплую постель, деньги — бумажки, которые ничего не значили, за доброту и заботу, и Элайджа служил им верой и правдой.

В его нелегком деле неправильно было иметь предпочтения, но он был обычным человеком со своими слабостями. Элайджа любил блондинов и блондинок. Их мягкий шелк волос, тонкую кожу, то, как кровь выступала от первого надреза, алая, полная капля, скатывалась по гладкому телу и оставляла след, который он тут же слизывал — благоговейно, сладко, приобщаясь к божеству. К моменту, когда он начинал с ними играть, они были уже мертвы.

Уилл встретил Элайджу на пирсе. К его удивлению, Уилл был безоружен, а вот сам Элайджа — нет. Он наставил пистолет.

— Я пришел на твой зов, — произнес Уилл, губы горели от холодного ветра.

— Я никого не звал.

Элайдже было сорок шесть. С залысинами, с непримечательной внешностью, которая забывалась уже через пару минут, он был неуловим. Тонкие запястья торчали из рукавов пальто, будто он надел его с чужого плеча. Ночь. Для них обоих уже долгое время на улице царила лишь ночь, потому что днем они спали.