Музыкальный Дом

И все же взрыв застал всех врасплох. Оба взрыва. Максин убило на месте — сумка с бомбой оказалась прямо у нее за спиной. Ее подругу, Джейн, они учились с Кейлин в одной школе и обеим только стукнуло по семнадцать, оглушила упавшая балка. Помещение стало рушиться, Марту не задело лишь чудом, ее как заговоренную выбросило из окна от взрывной волны, и она отделалась легкими ушибами.

Кейлин повезло меньше. Ее придавило бетонной плитой со второго этажа. Все что ниже пояса отрезал огромный кусок с арматурой, но Кейлин все еще дышала. Она еще долгие три часа лежала в здании разрушенного паба, пока рабочие и врачи пытались сделать хоть что-то. Она оглохла и ослепла от взрыва, так что все, что она ощущала все время, это как крепко, до боли Марта сжимала ее пальцы.

Они молились. Раз за разом, отмеряя последние секунды жизни Кейлин на «Отче наш» и «Аминь». Марта шептала слова в ее пыльную, окровавленную ладонь, Кейлин же беззвучно плакала, боясь разжать пальцы и остаться наедине с тьмой. Позвали католического священника, и там же он исповедал ее, думая, что девочка обеими ногами уже в могиле.

Когда рабочие отогнали Марту, она уже знала, что Кейлин ждет судьба куда хуже. Видения проносились перед внутренним взором, как лента фильма: долгая операция, ампутация обеих ног и тело, которое в итоге предаст ее. Ловушка захлопнется, но сначала жестоко даст ей надежду. Она переживет операцию, при которой ее ноги отрежут по бедра и соединят с огрызками от голени до стопы, развернув на триста шестьдесят градусов. Она переживет физиотерапию, вернется домой и будет какое-то время передвигаться только на коляске. Бабуля найдет ей протезы откуда-то из Германии, и она начнет ходить.

Она будет скучать по Марте, оставшись в доме одна, без друзей. Будет ездить с бабушкой Региной и бабушкой Эстер за продуктами на старом форде, а возле магазина смотреть на бегающих детей и занятых, спешащих взрослых. Кейлин будет бороться, изо дня в день, только чтобы снова потерпеть поражение. Сперва у нее задрожат руки, пока она будет есть. Затем ей станет тяжело ходить в протезах: она будет падать, оступаться, терять равновесие, и снова пересядет в кресло. С кресла она уже не встанет, а перейдет на постельный режим. Следом откажет речь. Она будет долго разговаривать по доске с буквами, пока врачи затаскают ее по рентгенам, МРТ и обследованиям. Вскоре у нее останутся под контролем лишь то, что выше шеи. Затем — только белки глаз и способность моргать и сглатывать. Последним откажет дыхание.

Под шумной работой поршня аппарата искусственного дыхания ей будут открывать глаза и, устанавливая специальный флакон с офтальмологической слезой, оставлять ее кровать возле окна или напротив телевизора. Бабули до конца будут надеяться на ее выздоровление. До своего конца.

Кейлин проживет еще семь лет, когда третьего октября случится замыкание в старой проводке больницы и весь этаж с лежачими больными сгорит за считанные минуты. Кейлин не сможет закричать или позвать на помощь. Ее милая Кейлин умрет ужасной, медленной смертью, полной боли.

Марта не могла этого допустить. Она назвалась ее сестрой и поехала в скорой вместе с медсестрой — врачи остались на месте, помогая другим жертвам. Выгадав момент, она толкнула женщину, та ударилась о балон с кислородом и потеряла сознание. Оставалось всего ничего: убрать с лица Кейлин кислородную маску и накрыть ладонью ее рот и нос.

Ее теплое, слабое дыхание оставляло на коже легкую испарину. Видения подернулись дымкой, а затем медленно растворились под длинный писк кардиомонитора. Марта ехала еще минут десять до больницы, поглаживая ее засохшие от крови волосы, но стоило водителю и медбрату открыть задние двери, вылетела пулей.

Она больше не могла вернуться.

Марта с любовью посмотрела на живот, где рос в уюте, тепле и безопасности ее сын. Будь на то ее желание, она бы проходила беременной пару лет, нашептывая головастику, что никому не позволит его обидеть.

Малыш? — мысленно обратилась она. — Эдди ждет тебя не меньше, клянусь всем сердцем. Приходя с работы он постоянно касается живота, думая, что совсем немного и он уже, наконец, сможет взять тебя на руки. Я не знаю, тяжелее ли ему? Ведь он видит лишь вздувшуюся кожу и представляет, что это из-за тебя, мой маленький, но я стараюсь рассказывать ему все, что ты делаешь за день. Крошка моя, когда ты появишься, я буду любить тебя больше всех на свете.

Уилл никогда не видел эту комнату жилой, когда они с отцом еще жили в старом доме, она всегда была заперта. Став чуть постарше и научившись хоть немного справляться со своим даром, сразу после школы Уилл тайком пробирался через окно второго этажа и валялся на пыльной кровати, наблюдая из-под прикрытых ресниц, как мама расчесывалась у зеркала или переодевалась. Никакого стыда он не испытывал, тем более, что к тому времени он видел куда больше обнаженных женщин, чем обычный подросток. Ни на одну из них ему не хотелось смотреть, только на нее, Марту, его женщину по праву рождения. Тогда это были лишь отзвуки, сейчас же он будто сам находился в комнате. На самом деле.

Столик был завален духами, баночками с ароматными маслами для рук, помадами и загадочными флаконами. Рядом стояла яшмовая шкатулка с драгоценностями, которую Уилл никогда не видел — отец, видимо, продал ее сразу после смерти мамы. Или закопал. Крышку венчал раухтопаз теплого, медового оттенка, служа для Марты напоминанием о прошлой жизни — жизни, где у нее были роскошные вечерние платья, вышитые золотой нитью, изумрудные и сапфировые серьги, тяжелые на ушах, и где она пила шампанское в хрустальном бокале.

Когда они еще были счастливой семьей, каждое утро мама заворачивала шторы в узлы, чтобы в комнату проникало больше света. На стульчике лежала вязаная подушечка. Мама сидела над детской кроваткой, напевая на незнакомом языке колыбельную.

Уилл не помнил слова, лишь голос, его напевность и мелодию, застревающую в голове. Он сделал шаг ближе, и она дернулась от его движения. Покрасневшие глаза, руки с синими венам под бледной кожей, дрожащий, скачущий голос с легкой сонной хрипотцой. Когда Уилл касался отца, то никогда не слышал этой нежности и боли, будто ее сердце говорило с ним напрямую, рассказывая все секреты.

— Господи, — она прижала руки ко рту, на глазах выступили слезы. — Это ты.

Она поняла с первого взгляда, проверив колыбель и спящего малыша, а затем уставившись на Уилла.

— Это ты, — повторила она, рука безвольно соскользнула на колени, улыбка на ее лице расползлась сама собой. — Уилл.

Он почувствовал, как в груди защемило, а горло сжала чья-то невидимая рука. Уилл всю жизнь мечтал увидеть ее, узнать, задать тысячу и один вопрос: какой ее любимый цвет, чего она боится, кто подарил ей жемчужные сережки, откуда теплая шаль с запахом костра — теперь он знал, что от бабушки Эстер, которая помогла ей собраться в дорогу. За спиной Марты расстилалась история их рода — Лиама действительно забрали, но не ИРА, а английское правительство, чтобы бороться с террористами. Он завел другую семью и больше никогда не возвращался в Дублин, только дочь он назвал Мартой, как свое другое, оставленное дитя.

Поколения боли, одиночества и страданий. Еще до Саймона, давным-давно их предки вспахивали поля, мерзлую землю, растили овец и пили крепкое пойло. Их песни — отчаянно веселые, их колыбельные — тихие и печальные, музыка из трубок лилась пронзительным криком, взывающим к черствым душам ирландцев. Их женщин насиловали, их мужчин отправляли на войну, их род не сохранил имени, кровь кипела под зов, будто это он стоял на первой летней траве и ждал знака горна.

Мама смотрела на него во все глаза. Его женщина. Не Алана, не Эбигейл, а она — с распущенными темными волосами, чем длиннее, тем плавнее становились кудри, с полопавшейся кожей на пальцах от мытья полов, кожей, которую он хотел целовать. Никакой закон не обязывал родителей любить своих детей, но именно этой любви желал Уилл. Скажи она одно слово, и он бросился бы к ее ногам.