Мяч, оставшийся в небе. Автобиографическая проза. Стихи

Здесь почти провинциальный подорожников уют. Голуби в кругах сияний жёлтое зерно клюют, А над ними (и над нами) в знак защиты и журьбы Мощными опекун ами мощно клонятся дубы, Чтоб от жара не ослепли дети скопищ городских, Чтобы, в крыш алжирском пекле взмывший, в маревах, кривых От зернистости карнизов, — август высказался весь В зёрнах жёлтых, в крыльях сизых, в синей зелени древес. Вот крадётся наш Василий (о мошенник!), сделав вид, Будто голубя хромого хищно сцапнуть норовит! Но едва мы отвернёмся, сделав вид, что не глядим, Зверь зевнёт: де — «и не думал я охотиться за ним…» Братьев Чириблов тропинка. Так уж я её зову. Кто пройдёт по ней за нами — сны увидит наяву. Тут живут воспоминанья. И витает здесь мечта По охотничьим угодьям Васьки, чёрного кота. Помнишь старые страницы? Братья честные, вдвоём О чужом пекутся благе и о счастье (не своём!). За конторкою высокой пишет добрый старый клерк… Этот след не затерялся. Этот образ не померк. Но уж вновь заполыхали комментаторов очки, — Дескать: «Неправдоподобны филантропы-добрячки! Только в склоке, только в драке, в уголовщине сплошной, Передравшись, как собаки, люди хлеб добудут свой! Мы считаем, что такой-то недостаточно свиреп: Чего доброго — без драки заработает на хлеб! Ведь «борьбу» предаст, каналья, раньше времени поев, Никого ни покалечить, ни прикончить не успев…» Кровожадные! Уймитесь; Что за радость — множить зло? Как бы злыдничество ваше вас самих ни подвело! Слишком противоречивы и напоминают чушь К благоденствию призывы при неверье в щедрость душ. Коли зол от сотворенья человек (ведь вот стервец!), Киньте, бросьте негодяя, — пусть погибнет наконец. Если добр от Сотворенья человек (а это так!), Отчего бы его долю не вернуть ему — без драк? Только чт отам понапрасну к лютым извергам взывать… …Снег пошёл. Мороз подкрался. Будем зиму зимовать. Быстро сумерки спустились. Лёг зелёный зимний час. Лишь глядят с небес прозрачных братья Чириблы на нас. 1985

Песенка про китовый ус

На каждом шагу оскорбляющийся, Властителем мира являющийся, А попросту молвить — валяющийся На всех перекрёстках, вкус, Наверное, нас не похвалит, Но это нас мало печалит. Давайте-ка лучше песню споём, Споём про китовый ус! Китовый ус — королеве! А прочим — китовый жир, Чтоб ворвань варить И вслух говорить Про наш океанский мир! Но ворвань, слыхал я, не варят И с хлебом её не едят, А в пламя светилен её, Точно филин, Из тьмы, не мигая, глядят. И так мы упорно глядели, И так мы лупились во мрак, Что старую Англию мы проглядели — Сами не знаем как… Китовый ус — королеве — И сто сундуков похвал. А нам — бродить — Серебром обводить Зеленобурый вал. Пока мы носились по бурным волнам, Чтоб земли открыть, неизвестные нам, — Родину предков утратили мы, И не д али к родным берегам Пристать нам дельцы-живодёры, Банкиры, жуиры, обжоры, А законодатели Законопатили Выход наш к лучшим дням. Китовый ус — королеве, А кит — из цветных пластмасс! Кто вспомнит — когда Живого кита Глядели в последний раз? Мы были народом — страной моряков, Единым и славным во веки веков, Но вихрь нас умчал от родных берегов… Ты, Англия, — помнишь ли нас? …Чу! — Стража ли где прокричала? (Завыл ли в снастях ноябрь?) — Чтоб нам не бросали причала, Что призрачный — наш корабль, Что нет в нас ни капли толка, Что зрительный мы каприз, Что все мы когда-то привиделись только Глазам сухопутных крыс… Катается с грохотом бочка, — смотри: Как будто в ней кто-то хохочет внутри! А ветер за пирсом качнул фонари И снова, зевнув, замолчал В глубинах безвестных подводных могил… Ту песню мне вспомнить — быстрей помоги! Тогда сторожа нам зажгут маяки И нам Англия бросит причал! Мы песни старые помним. Но, жаль, — Не вспомним концов и начал… И снова нас в море на палубах чёрных «Летучий голландец» умчал. Китовый ус — королеве, А ворвань жаркая — Деве Для ста лампад золотых! «Китовый ус — королеве…» И в моря яростном чреве Последний ропот затих… 1985–1986

На исчезновение буквы «ё» из русского языка

Куда девалась буква «ё»? Кто утаил от нас её, Тогда как «е» — уж лезет горлом? Мне не хватает «ё» одной, Чтобы шедёвр искусств иной Не ПЕРЛОМ называть, а ПЁРЛОМ! 1989

Никарагуа

О Никарагуа! И ни кола-гуа и ни двора-гуа! Так думала когда-то я и верила, (Решила так: поверим-ка!)… Но пораскинулась ты, Никарагуа, Привольно, что твоя микроамерика, От тихоокеанского До атлантического берега… О Никарагуа! Я думала, я мнила, что бедна она (Пустили слух такой — газет ханжи несносные), Но там растёт банан, Таинственно слюдой мерцает кварц, И реки там текут золотоносные… О Никарагуа! Под усыпительные сказки о твоей горючей бедности Богатства твои разграблены Полуоседлыми крепостниками лукавыми! (Щедрые недра вычерпывать Истинно легче, пока они Простым болотом объявлены…) О Никарагуа! Двух океанов омываемая влагою! Словно сквозь двойственность волн, сквозь кривую корягу, я Вижу двоящийся лик твой …В банкирах, на славу удавшихся, Я глубок онеудавшихся вижу твоих карбонариев, «Гарибальдийцев», — стотысячный раз да за тридцать динариев Перепродавшихся. Но крестьян твоих изголодавшихся Что-то давно не вижу я. Где же мескито? Ниже, Ниже должна пригнуться я, Чтоб разглядеть его «дом» среди лодочных склизких днищ… Для кого была Революция, Если индеец нищ? Не корзину под хлеб, а под водку — пар ом Получает мескито затравленный: Не имеющий хлеба, — имеющий ром Тем скорее сопьётся, не правда ли? О Никарагуа! Только чт оони могут об этом понять, Никарагуа, Правовики, для которых не писан закон? Разве им жаль антикварной находки времён, — Тайны племени неповторимого? Подтолкнуть — и уже невозвратного. Очернить — и уже только мнимого. Разве жаль им народа? И цв ета, и мёда, и улья его? Блеска испуганных глаз? Ожерелья из зуба акульего? Постепенно стихающих слов языка ароматного? Думалось, мнилось; и этот индеец ушёл; Не я ли — в последних мечтаниях юности в путь проводила его? Вроде и хуже, а вроде и легче Было мне от того, Что в Полях Великой Охоты покой человек обрёл И не охотится больше никто на него самого. Радоваться или плакать, приняв тревожную весть; Потомки Выселенных из Вселенной на свете всё ещё — ЕСТЬ! И всё ещё новоэтнограф «не знает», куда их деть и отнесть! И всё ещё всякой козявке МЕШАЕТ ПОСЛЕДНИЙ ИНДЕЕЦ ТВОЙ, — Последний полуиспанец и земледелец последний твой, Никарагуа!.. …Обрывок суши в вод епо уши Уж е. Сужается круг Судьбы гонимой; мескито уходят в воду… Не надо людям «нести свободу», — Страшна свобода — из липких рук! Не надо людям — бессчётных Лозунгов зажигательных, сказок дремотных! Я думаю так, что не надо их спаивать, Хижины их поджигать; Не надо «праздников искромётных» Устраивать Им опять На улочках шириной в полтора вершка Из мусора и ракушечника; Где водоросли судорожная призрачная рука Уже и сама, проступая сквозь волны, ловит их, — Не хуже любого крепостника К «новой жизни» готовит их… О Никарагуа! Курорт «бунтарей-карбонариев», Скупивших (за тридцать динариев) Красу неоглядных земель! Их раззолочено платие — Им ни к чему демократия И ни кола-гуа, Ни двора-гуа У тебя, земледелец Мигель, — Истый потомок Сервантеса! Но… кажется, я и тебя различаю неясно теперь… И вообще непонятно: куда подевались Все, для кого революции затевались. 1989–1990

«Звёздный отблеск на оконных стёклах…»

Звёздный отблеск на оконных стёклах, Их бренчание в порывах тёплых. В з арослевом летнем запустенье — Трепет стёкол, ветер, листьев тени… Листьев тени, по стеклу мелькая, По стеклу мелькая, набегая, Мне напоминают не впервые Пушкина рисунки перовые. Что же вдруг они проснулись ныне, Эти бесшабашные наброски? Будто в рощах скачут перед ними Мысли, их родившей, отголоски… И они За этой мыслью пылкой Гонятся причудливой толпою, Вскачь, как цыганята за кобылкой, Как безумцы — за судьбой слепою… Слышу дребезг я стеклянно-струнный. Веки мне смежает сон коварный. Ночь бурлит кудрями рощи лунной, Получёрной, полулучезарной… Там шумел ветвями дуб сражённый, Как живой… На три версты светились Три пути. Легки, бумагой жжёной, Тени облаков по ним катились… И как будто не было дуэли! И тяжёлой не было кручины. И как если бы на самом деле Для кручины не было причины Там, где звёзды счастье прорицали, Где ольха помахивала веткой, Чтобы две чернильницы мерцали Перед чёрной лунной статуэткой. 1989