На орловском направлении. Отыгрыш

Так и стала Нина Сергеевна ему вместо матери. Уму-разуму научила, правильные, стоящие книжки прочесть заставила, самая любимая среди которых и посейчас — «Как закалялась сталь». В область повозила, вылечила. В Красную Армию проводила. С войны с белофиннами встретила — обмороженного, хромающего после ранения все на ту же многострадальную правую ногу. И потом, когда стал самостоятельно хозяйничать в родительском доме, присматривала — горяченького приносила, чтоб питался, как следует, с мастером хорошим договорилась — надо ведь печку-развалюшку до холодов переложить. А на неизменное «роскошь буржуйская!» молчала так огорченно и осуждающе, что Никите, хоть он и считал себя правым, неловко становилось. И не поспоришь… как с молчанием-то спорить?

Только однажды и сказала: «Ты, Никита, все пытаешься жить правильно. Так, чтобы не было мучительно стыдно за бесцельно прожитые годы». — «А разве вы меня не так учили? — удивился-обиделся Казаков. — Или я не понимаю чего? Вы ведь тоже не для себя живете». «Я тебя жить учила, а не пытаться». «Как жить-то… ну, чтоб жить?» — ещё больше не понял Никита. «Свободно, спокойно и радостно, — Нина Сергеевна вздохнула. — Не искать себе трудностей и тревог, они тебя сами сыщут». «Да какая радость, какой покой, когда в мире полно всякой контры недобитой, империалисты, вона, опять голову поднимают!» — возмутился военком, впервые в жизни повысив голос в присутствии учительницы.

Больше они не спорили. Нина Сергеевна только головой иной раз качала, а Никита… Никита старался её не огорчать.

Не возразил даже тогда, когда она, прежде чем уехать в Свердловск к двоим осиротевшим племянникам, самочинно велела трём ребятам-истребкам, тоже из бывших своих учеников, притащить в кабинет Казакова тяжеленный, скрипучий, как бы не дореволюционный, диван… вдвоём худосочные мальчишки и не управились бы.

Теперь Никита спал чуть ли не лучше, чем дома, подложив на подлокотник вместо подушки свёрнутую шинель. А в изголовье нёс молчаливую вахту телефон.

Как ни ждал военком звонка, всё равно чуть не проспал. То ли потому, что скрип дивана способен был заглушить не то что жестяное скрежетание старенького аппарата, но даже вопли Митрохи, прибившегося к военкомату кота Нины Сергеевны, то ли потому, что во сне Никита опять воевал.

Не вырванный — выкорчеванный из сна, «аллё!» проорал в трубку так, что от собственного крика окончательно проснулся. И хрипловатый баритон орловского военного комиссара Одинцова узнал с первых слов:

— Ну чего ты, Казаков, кричишь, как контуженый? Никак, разбудил я тебя? Давай включай соображение и слушай внимательно. Ты у себя там с твоими тремя кубиками — старший воинский начальник и комендант гарнизона. Так что давай, главноначальствуй. В единстве с партсовактивом. Они сейчас как раз должны указания насчёт эвакуации населения получать, — орловский военком помолчал, давая Никите возможность осознать суть предстоящего, и продолжил медленнее, уже, вроде, и без напора, но таким тоном, что Казакову захотелось замереть по стойке «смирно». — Твоя, старлей, и твоих орлов первейшая задача — контролировать подходы к городу с юго-запада. Понял?

— Так точно, товарищ майор! — бойко отрапортовал Никита и не удержался, добавил со значением: — Только вот орлы — это у вас там, а у меня сами знаете кто, если не от горшка, то от парты два вершка, поскрёбышки, да деды… ну, деды — те, конечно, сплошь геройские.

— Вот давай-ка, Казаков, без геройства, — добавил металла в голос Одинцов. — Твоя задача — оседлал шоссе, да и сиди. Тихо сиди, ясно тебе? Оборону держать никто тебе задачу не ставит. Известное дело — нечем и некем, — с уловимым даже на слух удовольствием вслушавшись в покладистое молчание Никиты, орловский военком заключил: — От тебя вот что требуется: чтоб гражданские из села ушли, да ещё данные о приближении противника. Сможешь организовать завал на дороге или ещё что, не мне тебя учить, — молодец. Но стоять не на жизнь, а на смерть, как тебе, чую, уже придумалось, — ни-ни, понял? Вы нам в Орле нужны.

— А транспорт какой будет? Ну, для эвакуации? — уточнил Казаков.

— Только ты ещё мне стенать не начинай, без тебя плакальщиков хватает! — Майор отчетливо скрипнул зубами. — Нет транспорта, ясно? Совсем нет. Была б у вас железнодорожная ветка — дело другое. А тут — своим ходом. Так что смотри, момент отхода не промухоловь…

Что-то пробормотал в сторону — его явно торопили — и добавил, закругляя разговор:

— В общем, терпи, Казаков, атаманом будешь. И от необдуманных действий воздерживайся. Всё, отбой связи.

Казаков аккуратно опустил трубку на рычажки и отправился учинять смотр гарнизону — ну и, понятно, действия свои обдумывать-обмозговывать.

Дело было 1 октября.

Всей вооружённой силы в Кромах и вправду шиш да ни шиша: персонал местного военкомата, два десятка милиционеров с пожарными, на которых возложена задача по поддержанию порядка в поселке и окрестностях, да истребительная рота, сформированная из нескольких боевых дедов, местной комсомолии и сочувствующих, по разным причинам не мобилизованных в армию. Рота — одно название: два взвода неполного состава, да и на эту без нескольких человек полусотню всего-навсего двадцать три винтовки и пара наганов, и то и другое — царского ещё выпуска. Мало того, семь винтовок к тому же оказались не переделаны под имеющиеся патроны образца 1908 года. Боеприпасов же с уменьшенным пороховым зарядом и закруглённой пулей во всем городке не сыскалось, случись что, это оружие только как копье и можно будет в дело пустить. Благо штыки на хомутовом креплении к винтовкам всё ж таки прилагаются. Да один ДШК…

Никита повздыхал, произнес краткую напутственную речь — и выдвинул своё воинство к шоссейке.

Тем временем девчата-истребки, сверяясь со школьными и детсадовскими списками, ходили по дворам.

Звеня цепурами, истошным лаем заливались хозяйские кабысдохи. Сами же хозяйки — в большинстве кромских домов одни только хозяйки: мужики-то давно в Красной Армии — тоже не лучились радушием:

— Да ты чего, девка, в уме ли? Какая выкувация? Ну и что, что детей двое, твои, что ли? Куды я с ними потащусь не пойми-пойми куды? Кто нас там ждет, на кой чёрт мы там кому сдалися? Ещё скажи — для нас ватрушек наготовили! Никуда мы со своего двора не поедем, и нечего мне вашими бумажками тыкать! Ну и что, что немцы? Вы на то есть: раз звёздочку нацепила — значит Красная Армия, и немца не пускать — ваша святая обязанность! Вон, мой-то под Одессой дерется, а тут, стыдобища, энтого Гитлера, в пасть ему коромысло, аж досюдова допустили, позорники! Сказано: не поеду! И пусть стреляют: в погребе сховаемся. Кто немцев ждет?! Я немцев жду?!! Ах ты, мелкота мокрохвостая! А ну, выкатывайся со двора, и чтоб я тебя больше не видала! А то счас как тряпку возьму! Не доводи до греха!

И оставались. Немногие. Но большинство, подчиняясь жёстко-колючим словам приказа, а то и просто страху перед неведомыми находниками из германских краев, всё же отрывалось от домов своих, отрывало от сердца все, что привычно с детства, — с кровью и болью, как рвут присохшие к ранам бинты.

Кто-то тайком, словно оберегая принадлежащую только ему тайну, увязывал в платочек комок родной земли — чтобы уж точно вернуться. А кому-то было достаточно заверенной печатью бумаги, выданной в райсовете:

Кромской районный Совет депутатов трудящихся

и РК ВКП(б) Орловской обл. РСФСР

УДОСТОВЕРЕНИЕ

Дано настоящее гр. Марковской Д.И. с семьёй из 2-х человек в том, что она действительно эвакуируется с семьёй с прифронтовой местности в глубь страны Советского Союза — Саратовскую обл.

Просьба к советским и партийным организациям оказывать всемерное содействие…

В соседней комнате единственная в городе женщина-милиционер Ольга Осипянц, чей муж погиб запрошлой зимой в Финляндии, пришлёпывала печать райотдела и ставила закорючку росписи на пропуске из прифронтовой зоны. Тут же, пересчитав для порядка пальцем детвору, грудастая сотрудница продбазы выкладывала перед растерянным семейством положенное им на время пути согласно приказу богатство: по кирпичику ржаного хлеба на двоих, пару пачек горохового концентрата, фунтик с двадцатью граммами карамели каждому и — верх роскоши — по четверти круга макухи и по куску чёрного дегтярного мыла. Изредка, при виде лелеемых на руках грудничков, щедро добавляла к комплекту круглую голубенькую коробочку пудры «Прелесть» и полутораметровый отрез бязи на пелёнки.