На сердце без тебя метель...

Однако после трех пополудни, как показывали часики, приколотые к Лизиному корсажу, небо потемнело, и в стены кареты все сильнее стал бить ветер, пытаясь забросить внутрь пригоршни пыли. А вскоре тяжелые капли дождя забарабанили по крыше кареты, с каждой минутой все громче и злее. Маша, испугавшись непогоды, закрыла глаза и громко молилась. Лиза же с удовольствием подставляла лицо нежданной прохладе и холодным струям воды. Однако стекла вскоре пришлось поднять, чтобы не замочить все внутри, снова добровольно запирая себя в духоте. Спустя некоторое время карета остановилась у темной громады постоялого двора, едва различимого сквозь пелену дождя. Но ни ямщик, ни Прохор выпускать путниц из кареты не спешили — шло время, а дверцу так никто и не распахнул.

Наконец, лакей стукнул костяшкам пальцев в оконце и, когда Лиза приоткрыла его, попытался перекричать шум дождя:

— Барышня, ситуяция тут! Есть три покоя на постой у хозяина. Два заняты. Барыня тута одна. Прямо перед нами на двор завернула. Потерялся ее кучер посередь непогоды. Насилу отыскали укрытие…

— Эта барыня… она возражает, чтобы мы разделили с ней ночлег? — прозвучало довольно резко, но Лиза даже не почувствовала укола совести. Ее сильно укачало на колдобинах дороги, а от духоты кружилась голова. Хотелось отдохнуть, и любая проволочка вызывала лишь раздражение.

— Не барыня, — покачал головой Прохор. — Возница наш. Он говорит…

Далее Лиза слушать не пожелала. Она очень устала, и ей до смерти надоело бормотание Маши под оглушительный стук ливня по крыше кареты. Потому она отмахнулась от Прохора и поспешила войти в дом, успев изрядно промокнуть за несколько шагов до крыльца.

Им отвели оставшиеся две маленькие комнаты, которые поспешил натопить хозяин постоялого двора, прогоняя сырость. Прохор и недовольный ямщик расположились в людской избе, неподалеку от дома, Маше досталась постель на сундуках у печи в проходной комнатке, а Лизу устроили в спальне.

Наутро хозяин постоялого двора, худой и высокий крестьянин с редкой бороденкой, разливая чай из самовара в проходной комнате, причитал, что давненько не видал такой непогоды перед Троицей. При этом вид у него был вполне довольный — все покои заняты жильцами, а это означало весьма неплохой заработок.

Дождь лил без передыху несколько дней. Запертая непогодой в стенах постоялого двора, Лиза маялась от безделья. Соседка ее по несчастью — барыня с дочерью и десятком человек обслуги — в общей комнате не показывалась, словно избегая знакомства с Лизой. Как сообщила Маша, успевшая уже свести знакомство с соседскими горничными, барыня прибыла по Волге из саратовского имения, на станцию приехала из Корчевы, а путь держала к родственникам под Коломну.

— Вот же ж пуганые они! — фыркала Маша, сервируя завтрак. — Сперва шугались от меня аки от чумной. Знать, барыня у них шибко строгая, коли даже своей тени боятся.

К вечеру Лизу совсем загрустила. Она вдруг вспомнила, что где-то рядом может быть имение Александра. Снова вспыхнули пышным цветом опасения и тревоги, кольнуло в груди от странной смеси неясного предчувствия и острой тоски. Минуло более года, как она оставила земли, лежащие где-то в двух-трех десятках верст, а она могла закрыть глаза и вспомнить почти каждый миг из того, что ей пришлось пережить в Заозерном. Каждый взгляд, каждый жест…

Рассердившись на себя, Лиза позвала Машу и велела принести книг из сундука, что хранился с остальным багажом в каретном сарае. Да, видно, девка поленилась и решила схитрить: книга в бархатном переплете, что она опустила на край постели и юркнула вон, была вовсе не из сундука, а из шляпной коробки со всеми Лизиными сокровищами. Именно там, среди рисунков Николеньки, наград отца и прочего, лежал роман Карамзина, взятый на память из Заозерного. Из опасения потерять коробку в пути, Лиза приказала занести ее в комнаты.

— Бедная Лиза… — прошептала девушка в темноту, то ли проговаривая название романа, то ли себя жалея.

Она отошла от окна и, взяв в руки книгу, устроилась на постели прямо в платье. Открыла первые страницы, немного помедлив, зная, что финал у истории любви не тот, что обычно бывает в сентиментальных романах. Но все же не сдержалась — стала плакать беззвучно, едва дошла до строк о потере отца…

Стукнула дверь из проходной комнаты. Маша принесла огня, чтобы развеять сумрак, сгустившийся в дождь ранее обычного. Лиза отбросила книгу подальше и спрятала лицо в подушках, чтобы горничная не увидала ее слезы.

— Барышне давеча что-то худо стало, Лизавета Лексевна, — вдруг обратилась к ней Маша, задержавшись на пороге. — Девки помощи моей просят. Говорят, не справляются обтирать ее. Барыня-то тоже хворает второй день. И за ней ходить надобно. Прикажете подсобить?

Лиза с готовностью согласилась, лишь бы Маша оставила ее в покое, только попросила прийти, как стемнеет, помочь ей приготовиться ко сну. Когда горничная ушла, девушка долго лежала в тишине, слушая, как трещат свечи, а потом снова потянулась к книге и замерла. Меж страниц выглядывал уголок бумаги — тонкой писчей бумаги. С тиснением, как нащупали пальцы. На бумагу, вероятно, когда-то попал воск, оттого и спряталась она так надежно меж страниц. Лизе пришлось даже оторвать уголок письма — так намертво удерживал воск бумагу в книге.

Почерк был незнакомый, чернила немного поблекли. Лиза сперва помедлила, раздумывая читать ли ей чужое письмо. Разум голосом Лизаветы Юрьевны настойчиво напомнил, что это mauvais ton. А потом она перевернула исписанный лист, и перед глазами все поплыло.

«Ma Elise…» — обращение будто обожгло огнем! Руки затряслись, а сердце подскочило к горлу и словно разбухло там, мешая дышать. Лиза рванула застежки легкого домашнего платья, чувствуя, что вот-вот задохнется и упадет в обморок. Нет! Не может того быть! Но взгляд уже бегал по ровным строкам, заставляя кровь все сильнее стучать в висках:

«Я не знаю, когда вы вскроете мое письмо. И даже не знаю, для чего пишу его. Все решено уже, завтра вы покидаете имение и едете в Тверь, а я пытаюсь побороть в душе непривычное мне чувство. Страх. Я до безумия боюсь, что вы не вернетесь. Потому что не могу забыть ваше лицо и ваши глаза, когда вы смотрели на меня, стоя подле Василия Андреевича. И именно ваш взгляд говорил мне лучше всяких слов, что для вас я — истинное Чудовище, что Василь прав в своих насмешках до последнего слова. Вы говорили, что не знаете человека, за которого идете. Вы просили мою исповедь. Вот она. Ведь гораздо легче признаться во всем бумаге. Легче, потому что можно до последнего тешить себя надеждой на благополучный исход такого рискованного предприятия, как признание в собственных грехах.

Я никому, даже отцу Феодору, не говорил того, что собираюсь написать вам. Тяжело признавать свои ошибки при гордыне, которой полна моя натура. Тяжело признаваться в преступлениях. Итак, я — Чудовище… тут истина, и спорить с тем без толку. Моя душа черна, как головешка. Я не привык любить, только презирать и насмехаться. Все те, кто был дорог мне, сгинули в этой черноте. Все до единого ушли из-за меня!

Своей любовью я убил Нинель, хотя меня предупреждали о том наперед. Вы, верно, знаете эту историю. Поддавшись самолюбивому желанию получить предмет своей любви и обладать им всецело, я свел ее в могилу. Я убил ее. И по своей воле отказался от последнего, что подарила мне ее любовь. Я убил его, этот дар… И не хочу даже думать об этом… Никогда!