На сердце без тебя метель...

В доме уже вовсю готовились к завтрашнему отъезду. Грузили телеги со всем хозяйским скарбом — Дуловы решили совсем оставить городскую квартиру, чтобы сократить расходы. «Все едино теперь до следующего сезона мне не воротиться в Москву», — написала Натали в письме, которое было доставлено из Муратово с небольшим обозом, снаряженным в город за остальным имуществом. Между строк без особого труда читалась тоска по городским увеселениям, но Лиза надеялась, что сумеет развеять ее своим присутствием подле подруги. Тем более, как оказалось, по соседству с Муратово располагалось имение самих Апраксиных с небольшим крепостным театром.

«Нынче оно пустует, — писала Натали. — Его сиятельство Владимир Степанович все чаще в своем имении на Брянщине, но поговаривают, что Ольгово все же открыто для посещения. Жаль, что я не знала прежде о том соседстве, когда еще здравствовал Степан Степанович. Тут были и театры, и гуляния, и охоты. В соседях у нас еще и губернский предводитель, Петр Хринсафович, всего в паре десятков верст его Обольяново. Мне говорили, что летом там бывают славные приемы. Жду вас с нетерпением, mon ange. Всей душой разделяю вашу скорбь, но хотела бы утешить вас самолично. Горе переживается легче, коли разделить его. Павлуша также тоскует по вас и шлет вам свои наилучшие пожелания. Не терзайте меня, ma ch`ere, приезжайте поскорее. Тревоги о вас не покидают меня ни днем, ни ночью, посему пожалейте несчастную. Никита Александрович выправил для вас все бумаги. Он особливо хлопочет о вас, тревожится, так что знайте, своим промедлением вы мучаете более трех персон, думающих о вас непрестанно. Apropos, коли речь зашла о La t^ete bien — не могу сдержать себя и не написать, что коли все так, как я полагаю (а я буду наисчастливейшей особой, коли все так), то я готова вовсю хлопотать перед моим супругом, чтобы все сбылось. Боюсь писать прямо из суеверия, потому что это мое самое наипервейшее желание среди прочих. Je sais que c’est 'ego"iste^[341], но мне страшно подумать, что вскоре вы станете владелицей своего родового имения, а значит, будете вольны оставить нас. Однако, позволю сказать, что не одно имение не сравнится с возможностью счастия и покоя в супружестве, а La t^ete bien — та самая особа, что может подарить его. Ах, приезжайте же скорее, чтобы мы могли все обговорить толком!»

Далее следовали привычные для писем Натали заверения в особом расположении и горячие просьбы поскорее решиться на путешествие.

Душа Лизы наполнилась долгожданным теплом при понимании того, насколько дорога она была Натали. Пусть кому-то это письмо действительно могло показаться немного эгоистичным, но Лиза видела за словами подруги совсем иные чувства. Она вдруг поняла, что Натали права, — горе не следовало переживать в одиночку. И ей до безумия захотелось найти утешение в объятиях близкого человека.

Медлить более не стоило. Потому, отправив на подводах сундуки и коробы с книгами, посудой, гардеробом и прочим имуществом Дуловых в Муратово, Лиза озаботилась и собственным отъездом. Правда, хлопотать было не о чем — выяснилось, что Никита оставил для Прохора четкие указания. Лакею оставалось только найти нанятого человека, который и отвез бы Лизу в имение. Правда, пришлось изрядно переплатить вольному ямщику^[342] за простой — покамест он ждал, сумма за провоз увеличилась едва ли не вдвое. Когда Лиза узнала об этом, ей стало неловко за то, что так долго тянула с отъездом. Да и к тому же она вполне могла обойтись почтовым экипажем, тем более Дуловы высылали из имения на одну из станций собственную подставу, чтобы ей не пришлось ждать почтовых лошадей. Но все же забота Никиты была приятна Лизе. Никто и никогда прежде не проявлял к ней такое внимание. «Без умысла какого», — с горечью добавляла мысленно Лиза. Ведь прежде все, даже заботясь о ней, искали в том свою выгоду.

Никита же был не таков. Его забота окружала Лизу будто облаком. И она знала, что так будет всегда. Согласись она принять его предложение, ей никогда более не будет грозить худое. Он все решит, уладит любые сложности. La t^ete bien…

В ночь перед отъездом не спалось. Что-то не давало покоя. И это чувство только усилилось, когда расторопная горничная Маша, оставленная Лизе в спутницы до Муратово, помогла ей облачиться в знакомый траурный наряд. Лиза не доставала это платье из гардероба почти год, как приехала в дом Дуловых из монастыря. Черный шелк был тщательно завернут в бумагу и убран в сундук, а вот ныне пригодился. Поневоле вспомнилось, как стояла перед зеркалом, впервые облачившись в это чернильно-черное платье. Кто бы мог подумать, что ей все же доведется носить траур — пережить потерю, да только не ту, что когда-то пророчила судьба. Верно, недаром Лиза тогда испугалась этого платья. Только сердце ее в тот раз замерло не из страха за брата, как следовало бы, а из-за Александра…

«Не думать, — решительно приказала себе Лиза, опуская вуаль шляпки. — Не думать о нем. Не вспоминать!» Ведь воспоминания тянули за собой боль и глухую вину, а еще острое сожаление о том, как глупо попалась в столь тщательно расставленные Дмитриевским силки. «Вот кто совсем ничего не потерял», — отчего-то со злостью подумалось Лизе, когда на рассвете, хрустнув рессорами, экипаж бодро тронулся с места. Звякнули бубенцы на упряжи, и почему-то пришли на ум строки, прочитанные прошлой ночью в журнале, что оставил ей Никита:

«Увы! несчастлив тот, кто любит безнадежно;

Несчастнее его, кто создан не любить…»^[343]

Они все крутились и крутились в голове, пока ямская карета катилась по уличным мостовым к заставе. Как обычно бывало в канун Троицы, в Москве стояла жара. И, несмотря на ранний час, в замкнутом пространстве кареты царила невыносимая духота. Шелковое платье с длинными рукавами только усугубляло положение, так что Лиза всерьез начала опасаться обморока. Позабыв о приличиях, она стянула с головы шляпку, оставшись простоволосой, скинула кружевные митенки — все едино в карете лишь она да задремавшая Маша. Горничную даже не разбудил громкий голос офицера на заставе, сопровождаемый скрипом шлагбаума. Лиза невольно позавидовала такому глубокому сну. Ей же оставалось только смотреть в оконце на окрестные поля и леса да загонять поглубже неприятное предчувствие, которое только усилилось, когда ямщик попросил позволения ехать по Московскому шоссе.

— Дорога там получше будет, барышня, — уверял он, комкая картуз в руках. — На Дмитровском тракте почтари с лошадьми шельмуют. Рогачевский тракт от Москвы до Озерецкого торговыми подводами разбит, эдак без колеса можно остаться. Да и встрять можно на выезде — больно узка дорога, особо не разъедешься. А по Московскому мы покатим, как блин по маслу. Да и станции там хоть куда — все ж шоссе. А потом свернем, я там окрест все пути знаю. До Пешек докатим, переночуем и повернем на Рогачевский. А уж оттудова рукой подать.

Теперь, когда карета миновала Черную грязь, Лизе почему-то стало казаться, что она возвращается обратно. В Тверь, откуда когда-то бежала дилижансом. В Заозерное, что, как помнится, лежало аккурат на границе Московской и Тверской губерний. «Хорошо хоть вскорости свернем», — думала она, и дышать становилось немного свободнее. Словно то, что она ехала по этому шоссе, выдавало ее местонахождение людям Дмитриевского.

Александр все не шел из головы. Лиза, убаюканная мерным ходом кареты, задремала с мыслями о нем и с ними же проснулась. Оттого и разозлилась на себя. Поскорей бы уже свернуть на Рогачевский тракт, как обещал ямщик. Ей все казалось, что вот-вот на станцию, где остановились на закате для ночлега, приедет очередная карета, а в ней — либо Александр, либо Marionnettiste. От этих мыслей она так разнервничалась, что пришлось даже просить Машу накапать ей ландышевых капель.

В Пешках задержались долее планируемого. Ночью разразилась гроза, повалила немало деревьев и размыла пути. По словам ямщика, до тракта предстояло ехать по дороге, не укрепленной бревнами, без канав для слива дождевой воды.

— Коли шоссе подразмыло, то и дорогу-то ту того, — чесал затылок ямщик, а Лиза изо всех сил пыталась скрыть недовольство.

Ее так и тянуло уехать подальше от шоссе. Тем более путников, застигнутых ненастьем, в Пешках становилось все больше. Даже дилижанс подъехал, чтобы обождать, пока расчистят путь от поваленных грозой деревьев.

— Надобно ехать, — твердо заявила Лиза спустя день после ненастья, когда немного просохла земля.

Ямщик качал головой и пытался возразить, но она была непреклонна. Тем более Прохор вдруг поддержал ее — заверил, что в случае чего они с возницей сумеют вдвоем убрать с дороги сломанное дерево, а уж карету вытянуть из грязи и подавно.

Сначала Провидение явно благоволило им, несмотря на мрачный настрой ямщика. Небо было высокое и ясное. Снова нещадно палило солнце. Несмотря на опущенные стекла в окошках кареты, легкий ветерок не дарил прохлады, лишь слегка обдувал щеки и мокрые от пота локоны теплым воздухом. Лиза снова позавидовала Маше, глядя на ее легкое бумажное платье. Сама она буквально задыхалась в ставшем вдруг тяжелым шелке.