На том берегу

— Я тебя не гоню, — сказала Алёна, — иди, как все нормальные ходят.

— Нормальные! — досадливо усмехнулся он. — Нормальные не полупили бы от чужой беды без оглядки.

— И не лупил бы!

— Будь я один, — притихшая давешняя обида вдруг снова зашевелилась в нём, — я бы…

Тут и Алёна не удержалась.

— Конечно, — сказала она, — среди нас ты один такой… чуткий, а мы, — она как бы призывала сына в союзники, — мы, стало быть, бесчувственные и безжалостные, нам никого на свете не жалко, чужая беда нас, по-твоему, не колышет…

— Ну, поехало! — словно желая уйти от этого нелепого разговора, Васильев снова прибавил шагу, увлекая санки за собой. — Я просто хотел сказать, — уже на ходу, оглядываясь, договаривал он, — что нормальные, порядочные люди так не поступают.

— Ну и как же, по-твоему, они должны поступать? — не без ехидства спросила она.

— Очень просто. Надо было не убегать, а взять собаку. Положить на санки и отвезти…

— А Алёшка? Думай, что говоришь!..

— Ты бы вернулась к матери. Или поехала с ним домой, на трамвае, а я…

— А ты бы отвёз собаку к маме? Доставил бы ей радость! Мало того, что она целыми днями сидит с Алёшкой, ты ещё и собаку безногую решил ей подбросить. Подарок от любимого зятя!

— Да почему обязательно к маме! — боясь ввязаться в другой, давний и ещё более нелепый спор, тихо, осаживая себя, процедил Васильев сквозь зубы. — Можно в лечебницу. Есть же такие, специальные, ветлечебницы…

Она ничего не ответила, видно, и сама забоялась нежелательного поворота, который вдруг наметился в этом неожиданно вспыхнувшем споре.

Какое-то время они шли молча, уходя всё дальше и дальше от злополучной трамвайной остановки. На душе у Васильева было скверно, а тут ещё, как назло, Алёшкин стишок вспомнился — про собаку, — и он шёл и бормотал про себя привязавшиеся строчки: «Жила-была собака, она была большая, и был у той собаки огромный рыжий хвост…»

Алёна первая не выдержала.

— Послушай, — вдруг с новой неожиданной тревогой спросила она, — а в самом деле, что же с ней теперь будет?

— Не знаю, — задумчиво отозвался Васильев, потому что и сам всё это время думал об этом. — Даст бог, найдётся хозяин. Хотел бы я видеть этого раздолбая! Такую собаку угробить…

— А не найдётся?..

— Может, кто-то другой подберёт. Мир не без добрых людей.

С полквартала шли молча. Васильев угрюмо тянул за собой санки с Алёшкой.

— Ну чего ты? — Алёна взяла мужа за руку.

— Да так, — задумчиво ответил он, — себя самого вспомнил, когда был вот таким, как Алёшка. Представляешь, я кошек бездомных домой таскал. И кошек, и собак. Подберу на улице и домой. Каких только не было! И хромые, и слепые… Отец вечером с работы придёт, сесть не на что, на диване, на стульях кошки да собаки. Повыкидывает их всех, а утром я их снова…

— Ну и чем это кончилось?

— Как видишь… Тебя вот нашёл, — пошутил Васильев. — Помнишь, как мы с тобой познакомились? Тоже на улице. Ты стояла у телефонной будки и плакала, а я подошёл…

— Подобрал, одним словом…

Оба рассмеялись, но как-то невесело, через силу. И тут Алёна удивила его.

— Слушай, — сказала она, — может, и правда тебе нужно было остаться?

— Ну ты даёшь! — Васильев даже остановился, недоуменно уставился на неё. — Да ведь ты же сама… ты меня первая потянула оттуда!

— Ну хорошо, я потянула, — сказала она, — потому что испугалась. Не за себя, разумеется. Ну а ты? Ты же мужчина, ты должен был сам решать.

— Да, мать, с тобой не соскучишься, — завозмущался он, — я же, выходит, и виноват! А ты, ты… Так всю жизнь и будешь от стрессов Алёшку спасать? Сегодня от одной беды спрятала, завтра от другой уберегла, а послезавтра… Ты знаешь, чем всё это кончится? Ты об этом подумала?

— Не кричи, — она стала оглядываться по сторонам, — чего после драки кулаками махать? — И вдруг остановилась, сказала решительно: — Ну хочешь, возьми санки и поезжай назад?

Ни насмешки, ни издевки в её голосе Васильев не уловил; явно озадаченный, не зная, как поступить, он ответил:

— Как же, ждёт она меня там.

Но и потом, уже дома, пока распаковывали Алёшку, пока освобождали его от одёжек и укладывали спать, пока потерянно, молчком слонялись по квартире, они продолжали думать о том, что случилось там, на трамвайной остановке, что нежданно-негаданно вошло вслед за ними в эту уютную квартиру, в их кухню, в которой они так любили сидеть по вечерам, по выходным: сесть друг против друга и говорить обо всём — о себе, об Алёшке, о жизни вообще…

Разгружая на кухне хозяйственную сумку, Алёна вспомнила про обещанный ужин с бутылкой сухого вина. Решила: если он напомнит, можно будет достать. И убрала бутылку в холодильник. «Если достанет, — тем временем думал он, — можно, конечно, и выпить. А почему бы и нет».

Он не напомнил — не решился, а она не предложила, и ужин не состоялся.

И так же молча они лежали потом в постели, тайком друг от друга доругивались, доспоривали о чём-то, перебирали что-то в своей жизни, в самих себе, и оба, тихо вздыхая, мучились одной виной, и эта вина то разделяла, то снова сближала их, как сближает людей одна беда или одна потеря.

— Ты знаешь, — не выдержав этой тягостной тишины, прошептала Алёна, — мне так страшно почему-то. — Она протянула руку к нему, будто искала его защиты. — Боюсь, Алёшка никогда не простит нас за это. Если узнает, не простит…

Васильев понял её беспокойство, хотел утешить: мол, при чём тут Алёшка, он даже не видел, не понял ничего. Но промолчал. Как наваждение, как наказание за всё, что случилось с ними сегодня, глядели на него из темноты печальные, полные отчаяния глаза той собаки.

…Примерно через час, бессонно проворочавшись в постели, он тихо поднялся, стал одеваться в темноте. Она слышала всё: как он встал, как шуршал осторожно бельём, как обувался потом в прихожей, как звякнул связкой ключей…

Хотела окликнуть, отговорить его, сказать, что это бессмысленно — тащиться через весь город, ночью, к той остановке, что наверняка кто-то забрал несчастную собаку… Но удержалась. Подумала: пусть идёт.

ЛЕБЕДИНАЯ ПЕСНЯ

Эту поездку в село Ильинское, случившуюся год назад, Алексей Павлович и теперь ещё вспоминает. В какой-то день и час нежданно-негаданно вдруг овеет душу желанным, уютным теплом, то ли от печки, возле которой он, Алексей Павлович, озябший и усталый, будто бы отогревался однажды с дороги, то ли это шло от слов, таких же тёплых и желанных, когда-то, от кого-то услышанных и полузабытых теперь. Станет радостно и беспокойно от этой нечаянной и словно бы запретной радости, и опять, в который раз, затревожится сердце, как от потери какой-то, в которой сам он и виноват. Что за потеря, перед кем и в чём надо виниться — поди разберись.