На том берегу

— А я чуяла, что ты не сегодня-завтра воротишься. Сон мне добрый приснился… Вот управлюсь с магазином, прибегу, расскажу тебе…

И убежала открывать свой магазин.

Сморенная тряской дорогой, Пелагея, не раздеваясь, прилегла на неразобранную постель, на серое простенькое одеяло, торопливо брошенное поверх чистого перед отъездом. Кровать отдалась под лёгким её телом тихим, вкрадчивым вздохом.

— Вот полежу чуток с дороги, — вслух сказала себе Пелагея, — передохну, а потом самовар поставлю. Скоро Дуняшка придёт…

Она прикрыла глаза и скоро заснула.

И снился ей сон. Снилось широкое зелёное поле с белыми ромашками, а посреди поля — внук её, Михаил, повзрослевший уже, очень похожий на деда Ивана…

«ЖИЛА-БЫЛА СОБАКА…»

…Это была породистая охотничья собака, шотландский или ирландский сеттер, Васильев точно не знал. Вислоухая, с длинной волнистой шерстью каштанового цвета и такими же каштановыми умными глазами. Вот такую ему хотелось заиметь когда-то. Купить ружьё, завести собаку и ходить на охоту — была такая мечта.

В тот вечер, как обычно, они возвращались домой пешком. С некоторых пор, после того как у Васильева прихватило сердчишко, он, не на шутку испугавшись, внимая совету врача, стал аккуратно выгуливать себя. Тогда они и взяли за правило: что бы ни было, снег ли, мороз, лень-матушка или усталость — никаких троллейбусов, никаких трамваев! Только пешком. После работы забегали к матери, упаковывали Алёшку в тёплую мерлушковую шубу, закручивали его шарфом, сажали в санки и тянули их с Алёной попеременно. Иногда, под хорошее настроение, дурачились по дороге, и Васильев, забывшись, случалось, пускался с санками бегом. Алёшка визжал от восторга, требовал катить его ещё быстрее, и Васильев, «впадая в детство», несся по опустевшей аллее, пытаясь увлечь, растормошить и Алёну. А она, смущаясь редких прохожих, не очень настойчиво требовала угомониться, а потом, спохватившись, пугалась не на шутку: ведь у него же сердце!.. Да и Алёшке опасно. Нахватается морозного воздуха, простудится, чего доброго… Строго командовала отбой.

Но случались и другие прогулки. Как в этот вечер. Что-то не заладилось у них днём. А может, утром. Кажется, он попросил её забрать сына и ехать домой без него. Кто-то из сотрудников его отдела, а может, из сотрудниц, отмечал день рождения, и Васильев был приглашён. Об этом он и сказал ей утром. А она промолчала, сделала вид, будто ей всё равно — где и с кем её муж собирается развлекаться.

— Ты поняла, о чём я?.. — Молчаливая реакция жены почему-то неприятно задела его.

— Я поняла, — в тон ему ответила она, — чего ж тут не понять… Хотя, как мне кажется, существуют какие-то правила… Нормы приличия наконец… Женатого человека неприлично приглашать одного в гости. Мужчина, уважающий себя, — она с вызовом взглянула на него, — и свою жену, вправе отказаться от такого приглашения.

— Ты хочешь сказать, — всё больше раздражаясь, начал Васильев, но Алёна перебила его:

— Я уже сказала, а ты понимай и поступай, как хочешь. За сына можешь не волноваться.

Ни на какой день рождения он не пошёл. Решил: пусть ей будет хуже! Сама же изводиться начнёт, а потом будет заглаживать перед ним свою вину — такое не раз уже было.

Но как-то всё обошлось, как, впрочем, не раз уже обходилось. Радостная, без тени удивления на лице, будто ни на минуту не сомневалась, что именно так он и поступит, Алёна встретила его и тут же, в прихожей, одевая Алёшку, о чём-то неестественно громко переговариваясь с матерью, шепнула Васильеву:

— А я сухого вина купила.

Вся хитрость жены была как на ладони, и Васильев, хмыкнув, спросил насмешливо:

— По какому поводу?

— А разве не повод, — снова шепнула она, покаянно склонив голову к его плечу, — любимый муж домой вернулся.

И Васильев дрогнул, заулыбался.

И всё было бы хорошо в тот вечер. И погода была чудесная — лёгкий морозец со снежком, медленно кружащимся в свете уличных фонарей, и эта прогулка по затихающим вечерним улицам, а впереди был дом, своя квартира, которую они получили совсем недавно и так счастливо обживали теперь, пусть небольшая, однокомнатная, пусть далековато от центра, но зато своя, и можно вот так, как сегодня, вернуться домой, уложить Алёшку в кровать, а потом сидеть на кухне, за маленьким столиком, пить вино и разговаривать, забыв все эти мелкие пустяковые обиды, и никуда не торопиться, потому что завтра суббота, и весь день, даже два дня они будут вместе, втроём. И ей, Алёне, не надо больше ничего. Был бы Алёшка здоровенький, был бы Васильев, любимый муж, рядом. Что же ещё? Сапоги новые купим, пальто весеннее тоже — это не главное, это мелочи жизни. Важно, что они вместе, они семья, и у них всё хорошо…

И Васильеву было хорошо в этот вечер. Он шёл и похваливал себя за то, что не пошёл на этот дурацкий день рождения. Сидел бы сейчас там за тесным и шумным столом, в табачном дыму, в пустых и хмельных разговорах, конечно бы выпил, не удержался, а потом и закурить бы захотелось, а утром, жутко представить, мучился, ругал бы себя…

Они пересекли улицу, по которой ходили трамваи; Васильев, оглядевшись, потащил санки с Алёшкой на тротуар и тут увидел: в стороне, возле трамвайной остановки, сбившись в кружок, стояли люди. Любопытство поманило Васильева, и он решил подойти, посмотреть, что там случилось.

— Идите, — сказал он Алёне, — я догоню вас.

И подошёл. И раньше чем сумел протиснуться между людьми, прежде чем сам увидел то, вокруг чего, кто охая, кто громко негодуя, жалея и ругая кого-то, толклись они, Васильев услышал, как кто-то рядом сказал:

— Собаку задавило. Трамваем.

— Насмерть? — спросил Васильев.

— Лучше бы насмерть, — ответил тот же голос. — Колёсами по передним лапам.

Но и теперь, поняв в чём дело, Васильев почему-то не отошёл, что-то подтолкнуло его вперёд, заставило протиснуться сквозь редеющую толпу. Почему-то ему хотелось самому увидеть всё это, увидеть своими глазами. И он протиснулся наконец…

Она лежала на снегу, неловко привалившись боком к стене, красивая и жалкая в своей беспомощности, лежала, поджав под себя перебитые лапы, а вернее, то, что осталось от них, и, похоже, не понимала того, что с ней стряслось. Ни крови, ни обезображенных лап, ничего такого ужасного, что предполагал и боялся увидеть Васильев, он как будто и не заметил. Может, потому и не заметил, что боялся увидеть. Но вот глаза… Такими печальными, такими горькими глазами глядела она на людей, столько отчаяния было в них, такое смятение в них творилось, что Васильев, вдруг уловив на себе её взгляд, потревоженный, тут же и отошёл прочь.

— Что там? — спросила его Алёна.

— Да так, — почему-то уклонился он. Печальный взгляд собаки, казалось, преследовал его.

— А всё-таки? Чего они там?

— Собаку задавило, — сказал он негромко, оглянувшись на присмиревшего в санках Алёшку. — Страшно смотреть.

— Кошмар какой-то! — ужаснулась Алёна и тут же потянула его за рукав. — Пошли поскорее… Не хочу, чтобы Алёшка видел всё это.

Подчиняясь ей, Васильев и сам прибавил шагу, и санки с Алёшкой покатились быстрее. Алёшка ожил, запонукал, радостно замахал руками:

— Но, но, пошёл! Полный вперёд!

Пробежав под это весёлое понукание метров пятьдесят, Васильев вдруг остановился.

— Слушай, — недоуменно спросил он у подбежавшей и задыхающейся Алёны, — с чего это мы подхватились? Чего ты, собственно, испугалась-то?

— А ты? — она никак не могла отдышаться. — Хочешь, чтобы Алёшка увидел этот ужас? На ночь-то глядя! Мальчишка и так психованный растёт, капризничает по любому поводу, а тут ещё эти страсти…

— А бежать-то зачем? — удивился Васильев. — Несёмся как ненормальные, будто за нами кто гонится.