На том берегу

Хочешь верь, хочешь — нет, но всё как-то складно тогда получилось. И дорога была, и казённый дом, то есть общежитие институтское в Студенческом переулке, и нечаянные радости, разумеется, тоже были. Хотя, подумать, у кого их не бывает! Вот только интереса трефового, который тётя Поля тогда нагадала, у Нади почему-то не получилось. Но стоило ли из-за этого переживать! Нет, так и не надо, значит, время ещё не подошло, и тётя Поля тут не виновата: ведь карты точного времени не указывают.

Вот и на этот раз… Света не зажигали, хотя и стемнело уже, но так, впотьмах, даже интереснее. Сидели друг против друга, как заговорщицы, склонив головы над столом, и гадание у них уже к концу шло. Теперь бы главное узнать: чем же сердце-то успокоится? Но тут и случилось… Ну, как назло — на самом интересном месте!

Когда за стол-то садились, дверь позабыли на защёлку закрыть: дядя Миша, тёти Полин муж, тут как тут, возник на пороге. И хоть сумеречно было на кухне, всё углядел, всё понял сразу.

— Опять за старое, — надвинувшись на стол, он сурово глянул на тётю Полю. — Вот сгребу вас обеих вместе с вашими картами да к директору. — Веру Васильевну, Надину маму, имел в виду. — Она вам живо нагадает где раки зимуют. Будет дурить девке голову.

— Да мы ить так, без всякого серьёзу, — торопливо сгребая карты со стола, заоправдывалась тётя Поля. — И ладно, дочка, и бог с им, — шептала она при этом и кивала головой на Михаила, — в другой раз как-нибудь, а то, не ровен час, он и вправду… У него хватит…

А в парке уже темно. Тихо шумят над головой старые липы, словно дошёптывают Наде какие-то таинственные, вещие слова, что не успела сказать ей тётя Поля. Остановилась посреди аллеи, прислушалась: ну, что они шепчут, что обещают?.. А на душе — пойми от чего! — какая-то смутная тревога. Уж не оттого ли, что так и не успела узнать, чем же её сердце успокоится? Да нет, глупости это всё! От чего ему успокаиваться, если для беспокойства, для тревоги нет ну никаких — ни видимых, ни даже невидимых — причин. Летняя сессия позади, и она снова дома, у мамы, в своём родном Лугинино.

А впереди — целое лето!

2

То ли тёти Полины карты ошиблись тогда, то ли сама ворожея обманулась в своих предсказаниях, но двух дней не прошло с того вечера, как сумерничали и секретничали на кухне, а жизнь нежданно-негаданно такой поворот дала!..

А ещё через день поселковых мужиков на войну провожали. Вместе со всеми Надя на тот полустанок ездила. Отсюда и её отец на войну уезжал, только на другую — на финскую, с которой он так и не вернулся. А какой весёлый он был тогда, перед проводами! Как будто не на войну, а на рыбалку или на охоту с друзьями собирался: всё над мамой посмеивался, над её суетливыми хлопотами — чтобы носки шерстяные не забыл, чтобы бритву, платки носовые не оставил…

Теперь дяди Мишина очередь пришла. И он уезжал тоже весело. Был небрит по обыкновению, и тётя Поля, стараясь спрятать за строгостью свою тревогу, песочила его на чём свет стоит:

— Ты на себя-то погляди, вояка! Все мужики, вона, люди как люди, один ты шершень какой-то. Небось не на конюшню, на войну срядился. Так, небритый, и пойдёшь воевать? Срам, да и только.

— Да я ж не на гулянку, — ухмылялся в ответ пьяненький конюх, — а на войну. Пусть им страшнее будет. Как увидят меня небритого, — он всё дурачился, делал страшную рожу, — так и побегут обратно в свою Германию.

Надя смеялась, глядя на него, а тётя Поля виновато, словно оправдываясь перед Верой Васильевной за дяди Мишины дурачества, разводила руками: ну что, мол, с него, с пьяного, взять!

А он вовсе и не был пьяным — так, принял самую малость — и дурачился не потому, что было ему весело. Наверное, так легче прощаться было, и все, конечно, понимали это. Да и тёте Поле самой было легче — вот так поругивать его.

— Ну, чего не стоится-то, — дёргала она его за рукав, — крутишь башкой, как сивый мерин. Кого всё выглядываешь-то?

А он и правда всё поглядывал по сторонам, тянулся куда-то взглядом, будто искал кого в толпе провожающих.

— Да с кралей одной не успел проститься, — поддразнивал он тётю Полю, — остаётся тут без меня. Вон стоит, голубушка, голову опустила. Почуяла, видать, разлуку.

Вслед за тётей Полей Надя и Вера Васильевна тоже поворачивают головы, глядят туда, куда кивнул дядя Миша. Там, возле деревянной будки стрелочника, у коновязи, стоит запряжённая в коляску кобыла Машка, любимица всех лугининских мальчишек, стоит и тревожно, будто и в самом деле почуяла близкую разлуку с хозяином, прядает ушами, кивает в частых, размашистых поклонах головой и косит неспокойным глазом в их сторону.

Вот с кем, оказывается, он прощается!

— Фу ты, чёрт старый! — тётя Поля, не удержавшись, хлопает дядю Мишу по плечу. Улыбается печально. — А я, грешным делом… — Глаза её теплеют от близких слёз. — Поди уж потолкуй на дорожку, утешь кралю-то, скажи, что воротишься со скорой победой, пообещай, что письма будешь писать нежные, что станешь беречь себя, не полезешь на рожон поперёк других, как бывалоча…

Она подталкивает его в плечо, и он, скинув к её ногам вещевой мешок, уже шагнул к коновязи, да поздно.

— Едет! — вдруг раздалось в толпе.

Толпа загудела, задвигалась. Мальчишки-оркестранты, подхватив свои трубы, нестройно, словно догоняя друг дружку, заиграли «Дан приказ ему на запад…», и чей-то голос на немыслимо высокой ноте ударился в плач; громко, перекрывая и звуки оркестра, и гул приближающегося поезда, кто-то скомандовал:

— В две шеренги стройся!

Стали прощаться.

Церемонно, сразу вдруг посерьёзнев, дядя Миша подошёл к Вере Васильевне.

— Прощевайте, Васильевна, — сказал он, пожимая ей руку, — не поминайте лихом. — Закинув мешок за плечо, оглянулся, подмигнул Наде: — И ты, дочка, будь здорова. Со свадьбой-то без меня не спеши, авось я недолго. А ты… — Он шагнул к Полине, — а тебе, Полина, — он торопливо искал и всё не мог найти для неё нужные слова, — тебе особый наказ, сама знаешь какой… Сбереги Машку, гляди за ней в оба… И чтобы до той, до самой скорой победы… Жалей её…

В это время кто-то потянул его за рукав, и он пошёл за другими следом, а тётя Поля, потерянная, жалкая, стояла и глядела молча ему вслед. Потом вдруг крикнула в отчаянии:

— Господи, да как же это!.. Кобылу пожалел! А меня, кто меня-то жалеть станет!

— Ну чего, чего ты! — Дядя Миша остановился, подбежал к ней, неловко приобнял за плечи. — Да поброюсь я. Вот приеду на фронт и поброюсь…

С того дня притих, насторожился посёлок Лугинино. Все словно ждали чего-то или прислушивались: вдруг да и донесётся издалека стук колёс того поезда, что увёз в неизвестную даль конюха Михаила и других поселковых…

А дни, как нарочно, стояли такие мирные, так медленно догорали на озёрах вечерние зори. Короткими ещё ночами срывались на землю шумливые и тёплые дожди, после них при утреннем, по-летнему пригревающем солнышке в садах и огородах над буйно разросшимися кустами малины и крыжовника, над кудряво-зелёными грядками словно дым потухших костров поднимался от земли тёплый пар. А в борах, на старых вырубках — на гладинах, по-здешнему, боровики пошли, хоть косой коси. Такого щедрого на грибы лета в верхневолжских краях давно уже не было. Стесняясь друг дружку, с оглядкой на соседей, уходили по утрам поселковые женщины в лес. В недолгой усталости, в разговорах да криках, которыми то и дело оглашался лес, на время забывали о том, что где-то, за неблизкими лесами, за высокими горами, идёт-громыхает по земле война. Какая она, страшная ли, а может, и не очень — этого ещё никто здесь не знал.