На том берегу
Шрифт:
Пока ни одной похоронки не доставил в посёлок старик-почтальон: то ли почта нынче долго шла, то ли старик, обычно приезжающий с разъезда на стареньком, дребезжащем велосипеде, прихворнул некстати, но уже с неделю никаких вестей — ни плохих, ни хороших — не было.
А в Лугининском детском доме жизнь шла своим чередом. Правда, тётя Поля, выезжая по утрам за водой, — теперь она была и за няньку, и за конюха, и за водовоза — вслух печалилась кобыле Машке:
— А ведь забыл, видать, нас, чёрт небритый, завоевался совсем. Клочка бумаги не найдёт черкануть два слова: мол, живой и здоровый… Или другую кралю завёл.
Словно соглашаясь с ней, Машка
Детский дом в Лугинино появился лет шесть тому назад. Тётя Поля в ту пору техничкой в поселковой школе работала, а школа размещалась как раз в этом здании — в старинном двухэтажном особняке с высокими белыми колоннами, с широкой лестницей перед парадным подъездом. Бывший хозяин его, богатый волжский лесопромышленник, место для дома облюбовал — лучше некуда: у самого озера, на высоком берегу. А вокруг дома парк с многочисленными аллеями, с беседками, с цветником под окнами, деревья самых разных пород от привычной берёзки до диковинной ели, отливающей дымчато-матовой голубизной.
Поговаривали, будто дом этот со всей усадьбой под санаторий приспособить собирались, да всё откладывали. А пока разговоры эти шли, в Лугинино ребят из детского дома, из города, привезли. Вроде как на лето, на каникулы. Приехали отдохнуть, да и остались: видно, понравилось жить на вольной-то воле. Год или два учились вместе с поселковыми, рядом, в одних классах, за партами сидели. Со стороны поглядеть — такие же девчонки и мальчишки, и вся-то разница — у одних одёжка своя, мамками-папками купленная, а у других — казённая: синие платьица у девчонок, а у мальчишек костюмы того же цвета.
Но это — если со стороны, если не видеть другого…
Вот прозвенит последний звонок, закончатся в школе уроки, поселковые ребята похватают свои книжки да тетрадки — и по домам. А эти останутся. Бежать-то им некуда, да и не к кому…
И кто бы мог знать, какой печалью отзывался в душах этих ребят весёлый звонок с последнего урока! Кто бы видел, какими глазами глядели они в эти минуты из окон своих спален, со второго этажа, на счастливых одноклассников, с весёлым и радостным криком разбегавшихся по домам, к своим папкам и мамкам!
А тётя Поля знала это, сердцем чувствовала. Потому и не уходила допоздна из школы, а то и ночевать там оставалась. А потом, когда в посёлке новая школа открылась, когда ребят поселковых туда перевели, сама пошла к Вере Васильевне — её тогда директором детского дома назначили — и попросилась остаться здесь. Скоро и мужа своего, Михаила, из леспромхоза переманила.
В те дни она о ребёночке, о сыне мечтала. Не о своём — о приёмном. Своего, единственного, кровного, не уберегла — года не прожил мальчонка… С этой болью, с бедой этой и жила много лет, чужой не замечала. А когда увидела однажды вот эти глаза, увидела мальчишек и девчонок в синих казённых одёжках — будто очнулась: чужое-то, детское горе вдруг горше своего показалось.
«Господи, да как же это, — сокрушалась она, — ни голода, ни войны, слава богу, жить бы да радоваться, а тут такое… Видать, так и будет на свете: какая-нибудь беда всё ходит, рыщет по земле, чтобы кому-то сегодня, кому-то завтра лихо было. Неужто нельзя без неё?»
Однажды решилась, сказала Михаилу — про мальчика-то, — а он в ответ:
— Ну и которого же ты присмотрела? Чернявенького или белобрысенького?
Не поняла, шутит он или всерьёз. Взглянула осторожно, а он брови нахмурил: какие тут шутки!
— Да я к тому, — говорит, —
что и сам уж думал об этом. Ну, возьмём мы одного, пусть чернявенького. Это, к примеру. А что же другой, белобрысенький который?.. Он-то кому останется? Чем он-то хуже, а? И как ты потом ему в глаза глядеть станешь?Прав или нет был тогда Михаил, она не знала. Но с тех пор в ней жило какое-то странное чувство хотя и не состоявшейся, но почему-то ощутимой, непроходящей вины перед этими мальчишками и девчонками, среди которых был и тот, чернявенький, а может, белобрысенький, который однажды мог бы стать, но так и не стал её сыном.
События последних дней — и проводы, и полные тревог ожидания вестей оттуда, с фронта, — всё это заглушило прежние переживания. От сообщений, которые слышали по радио, становилось беспокойно, хотя по-прежнему жили и верили: ну, месяц — и остановят, погонят его назад. Иначе и быть не может..
О плохом думать не хотелось.
Правда, однажды случился переполох. Средь бела дня — тётя Поля с ребятами как раз из лесу с грибами возвращалась — вдруг услышали… Незнакомый, подвывающий какой-то звук, то будто падая на землю, то снова как бы ввинчиваясь в небесную высь, какое-то время висел над посёлком, холодя душу неведомым ещё страхом. Кое-кто из ребят даже клялся и божился, что и самолёт видели — маленькую точечку в синем, без единого облачка, небе. Но поди узнай, свой или чужой летит. Вот только звук какой-то странный…
Самолёт погудел-погудел, и снова стало тихо в посёлке. Так прошёл день, другой. И вдруг — эта история…
В тот день, не дождавшись почтальона, тётя Поля запрягла Машку и уехала на полустанок, куда обычно приходила почта. До разъезда было километров шесть, но, уехав рано утром, возвратилась она только к обеду. Да не одна. Рядом с ней на телеге сидели ещё двое: дядя Степан, хромой милиционер, участковый с разъезда, а возле него, свесив с телеги босые грязные ноги, — мальчишка лет десяти-одиннадцати.
Был час, когда ребята, бездельничая и томясь в ожидании обеда, собирались обычно у парадного крыльца, на главной парковой аллее. В это время тётя Поля и подкатила к крыльцу со своими пассажирами.
— Слезай, приехали, — бросила она через плечо. — Вояка…
«Воякой», судя по всему, был тот босоногий, ушастый пацан, ради которого, похоже, и пожаловал в детский дом участковый. Обычно с его появлением здесь связывалось событие, которое на языке уже заранее встревоженных этим визитом учителей и воспитателей квалифицировалось как «из ряда вон…». Последним случаем был набег детдомовских мальчишек на поселковые сады и огороды. Правда, набег совершали трое, ребята из старшей группы, но яблоки, ещё не дозрелые, кислые, в ту же ночь были по-братски поделены. Грызли тайно — в спальнях, под одеялами, а утром в медпункте, куда, держась за животы, потянулась нестройная очередь, появился «околоточный» — так тётя Поля участкового величала.
И вот — будто снег на голову — дядя Степан явился снова. Неловко спрыгнув на землю, он потянул за собой ушастого пацана, и в тот момент, когда парнишка, сойдя с телеги, с обречённой покорностью поплёлся за ним следом, ребята, толпившиеся у крыльца, увидели нечто странное: правая рука участкового и левая — кожа да кости — того мальчишки были связаны верёвочкой. Ребята едва не шарахнулись в стороны, пропуская к крыльцу нежданных гостей. Так, словно хозяин с собачкой на поводке, дядя Степан и прохромал сквозь этот притихший строй, направляясь к Вере Васильевне в кабинет.