На том берегу

Надя смотрит на них и едва сдерживает подступающие к глазам, почему-то такие желанные слёзы. «Может, и правда так легче, — думает она, вспоминая вчерашние слова тёти Поли, — легче, когда и своё и чужое горе вместе несёшь. Ехать вот так, думать о них — на всю дорогу и дум и забот хватит! Глядишь, и своё горе поутихнет».

А тётя Поля — видно, и ей невмоготу ехать со своей бедой — склоняется к Наде, шепчет на ухо:

— Давеч, на почту ехать, запрягаю Машку-то, а та ни в какую. Не идёт в хомут, да и всё. Я и так и сяк, а она от хомута пятится, глаз пугливый, тревожный какой-то. Ничего не пойму. Уговорила, одолела, однако. Выехали мы с ней за ворота, а она, новое дело… всё боком да боком норовит, всё вертит да вертит башкой от дороги. Тут уж и я затревожилась, чую, что не к добру… На почту приехала, поднимаюсь на крыльцо, а у самой ноги, как у Машки моей, не идут, и всё. И вот — на тебе!.. Пришла, а меня уже этот конверт лежит-дожидается. Вот оно, думаю, сердце-то лошадиное, скорее моего беду почуяло. Потому небось и не шла со двора, упиралась всё. Не знала, глупая, что беду, уж коль она явится, никакой дорогой, даже самой дальней, не объедешь…

8

Вот и старый парк позади остался, а из-за тихого, туманом прикрытого озера, из-за дальнего леса, куда совсем недавно за грибами ребята бегали, солнышко показалось. Пробилось сквозь лёгкий туманец, засветило, пригрело лицо.

С рёвом одолев песчаный подъём, машина выбралась на ровную дорогу. Остановились.

— Как тут у вас? — курсантская пилотка возникла над кабиной, потом лицо показалось, мальчишеское, сероглазое. — Может, выйти кому? — спросил и покраснел, как девица, встретившись с Надей глазами.

— Езжай, езжай, родимый, — откликнулась тётя Поля, — стукотнём, ежели что. Ну, а коль сам желаешь, так и не спрашивай. Ты у нас за главного, тебе там видней.

Пилотка тут же исчезла. Машина тронулась.

— Ох ты, господи, — не то пугаясь, не то жалеючи сказала тётя Поля, — совсем мальчонка. Далеко ли от Сани ушёл, а туда же, с ружьём.

— И вовсе не с ружьём, — поправил Саня, — а с винтовкой. Только неизвестно, зачем она ему. Едет в тыл, а с винтовкой…

— Ишь ты, вояка какой, — тётя Поля покачала головой, — всё-то он знает, где фронт, где тыл.

— Чего ж тут не знать. Небось на фронт испугался, вот с нами в тыл и отправили. И винтовка небось не заряжена.

— Ты ему ещё не брякни об этом, — предупредила тётя Поля, — вояка.

— И брякну, — пообещал Саня, — ещё как брякну. Чтоб не воображал.

Скатившись с горки, машина въехала на мост и пошла скакать по брёвнышкам. Ребята в кузове запрыгали на лавках, загалдели.

— Борки, — крикнула тётя Поля, — моя деревня. А вон там, — она приподнялась, показала рукой, — на самом краю, там наш дом стоял. Оттуда я и ушла к Михаилу-то. А вот тут, аккурат на этом мосточке, мы, бывало, встречались и провожались с ним. Напровожаемся до зорьки — да и на два берега: я — на свой, а он — на свой, в Лугинино, за семь вёрст. — Она глядела поверх ребячьих голов на тот отгромыхавший под колёсами бревенчатый мосток, будто себя самоё и Михаила своего там выглядывала, а в глазах у неё стояли слёзы. Опустилась на лавку, склонилась лицом к узелку, промокнула глаза. Печально и тихо — сама себе — сказала: — Поклониться бы сойти, да некому. Погосту разве старому, где мать-отец лежат…

А дядя Фёдор будто угадал эту минуту. Въехав на крутой угор, взял и притормозил: гляди, мол, Полина, на свой мосток, прощайся со своей деревней, с молодостью далёкой своей.

И ещё долго после этого тётя Поля ехала молчком. Сама с собой печалилась, то и дело прижимала к глазам кончик платка, в который были вещички её увязаны.

Потом Люба в кусты попросилась. Тётя Поля постучала по крыше кабины, машина затормозила и встала на обочину. Надя спрыгнула, приняла Любу из кузова, а следом за ними со всех сторон: и я, и мне тоже…

— Ну, тогда перекур, — объявил дядя Фёдор и сам вылез из кабины.

Ребята с криками и визгом повыпрыгивали из кузова, рассыпались по кустам. Один курсант, как вышел из машины, так и топтался на обочине, будто стесняясь кого-то, и потому оживился, когда, воротившись, дядя Фёдор присел на подножку кабины, достал из кармана кисет и стал сворачивать «козью ножку». Приставив к дверце винтовку, курсант подсел к нему, попросил табачку, тоже стал налаживать самокрутку.

— Счастье ещё, — сказал дядя Фёдор, — что погоды такие стоят, не то бы хлебнули киселя по нашим дорогам. Резина-то на колёсах ни к чёрту. — Он даже сплюнул в сердцах. — Да и сама-то вся… Не машина, а как это у вас — беу… Бывшая, значит, в употреблении. Два дня, как сказали, что надо везти, всё ковырялся, из старья собрал, и вот едет, — он словно и сам дивился тому, что едет. Перевёл разговор на другое: — Эх, самое время хлебушек убирать. Вон какой стоит-дожидается. Дождётся ли!

Курсант кивал головой, соглашался. Наладив наконец самокрутку, прикурил от дяди Фёдоровой «козьей ножки», затянулся, да, видно, перебрал, а может, табачок у дяди Фёдора такой крепкий оказался: закашлялся, стал утирать слёзы рукавом, заметив подходивших к машине Надю с Любой, опять засмущался.

А тут ещё дядя Фёдор прибавил:

— Не по нутру, видать, табачок-то, — засмеялся он, — к нему привычка нужна. Наталья моя покойная знаешь как его звала? «Вырви глаз». Оно так и есть. Я его сам и ращу, секрет знаю. А тебе покультурней чего-нибудь надо, чтобы нутро молодое не надорвать.

— Да нет, ничего, — откашливаясь в кулак, он прятал от Нади покрасневшее то ли от кашля, то ли от смущения лицо. — Нас старшина махоркой снабжает, нам положено. Правда, у вас покрепче.

— Я вот и говорю, — щурясь от дыма, дядя Фёдор всё приглядывался к нему. Потом спросил: — А величать-то тебя как? Едем рядом, надо бы знать.

— Курсант Кудрявцев, — по уставу ответил он, но тут же прибавил: — Алексей.

И снова быстрый взгляд в сторону Нади: слышала ли?

— Лексей, значит. Вот и ладно. А у меня батька Лексеем был. Ты — Лексей, а я — Лексеич. Вот как у нас складно.

Дядя Фёдор поднялся, плюнул на пальцы, пригасил цигарку. Ребята неторопливо вылезали из кустов.

— Ну что, вояки, отстрелялись? Полина, давай всех по лавкам.

Тётя Поля подошла к машине, спросила:

— Как думаешь, Лексеич, до города долго будем добираться?

Дядя Фёдор пожал плечами:

— Давай, Полина, не будем загадывать. Машина штука такая… Это тебе не на телеге сидеть.

— Это уж так, — согласилась тётя Поля, — тебе, конечно, виднее. А я это к тому, что, случай чего, ночевать искать надо.

— До ночи-то вон, — дядя Фёдор кивнул головой вверх, на ясное, без облачка, небо, — день целый. Поехали.

Ближе к полудню, уже уставшие от тряской, хотя и не очень долгой езды, заметили пыль над дорогой.

— Вон, глядите, едет кто-то! — Саня первый увидел и показал рукой. Зашевелились ребята в кузове. Интересно: первая встречная машина на дороге!

Тётя Поля обеспокоенно завертела головой, прикрикнула на ребят:

— А ну по лавкам! И рот не разевайте. Вон пылища-то!

С длинным, с каждым мигом вырастающим пыльным хвостом машина катилась навстречу, всё приближаясь и приближаясь. Ехала она быстро, и пыль вихрилась за ней следом, и вот уже стало видно людей, сидевших в кузове. Это были военные. Когда машины сблизились, один из них вдруг замахал рукой и прокричал что-то, вроде как приветствовал ребят, и те в ответ тоже стали махать ему руками, закричали радостно «Здрасьте!».

В это время облако пыли, накатившее следом за машиной, окутало их, и только тут дядя Фёдор притормозил, даже съехал немного на обочину.