На том берегу

Больше года о Сергее не было ни слуху, ни духу. Где он, что с ним — Надя не знала. То смутное ожидание, в котором, не признаваясь себе, она пребывала всё это время, постепенно приутихло, и она, успокоенная, говорила себе: ну и ладно, сколько ж можно…

И вдруг — это письмо. Она и не думала, что оно так обрадует её. Не сумев скрыть от глазастой Любы нечаянную свою радость, она решила не делать тайны из этого письма. Тут же распечатала конверт, собираясь, если не всё, то хоть что-то в этом письме прочитать вслух — для неё, Любы. Была уверена, что там найдутся такие слова… Но уже с первых, бегло прочитанных строчек поняла: письмо предназначалось ей одной.

«Надежда моя! — писал он. — Хочу, чтобы ты поняла и поверила… Нет, это не мальчишество, не дань далёкому мимолётному чувству, это совсем другое. Это серьёзно и навсегда. У меня было достаточно времени — больше, чем мне хотелось бы! — чтобы проверить его и понять самого себя. Мне нужно многое сказать тебе, но это при встрече, а пока… Прошу об одном: дождись меня. Теперь уж недолго.

Твой Сергей».

Дочитав письмо до конца, она вложила его в конверт. Сказала Любе:

— Это от дяди Серёжи.

— Я догадалась, — холодно ответила та. — Будешь писать — привет ему пламенный.

И убежала в школу.

А она, как девчонка, стыдясь своего нетерпения, снова достала письмо из конверта. «Как странно, — думала она, — ведь я ещё ни разу не получала ни от кого таких писем, за всю жизнь мне впервые признаются в любви…» Читала и перечитывала это коротенькое письмо и не могла понять, откуда Сергей прислал его. На конверте был только номер полевой почты, и она долго крутила, разглядывала красивый конверт, пока наконец не разобрала надпись на штемпеле: поняла, что письмо пришло из Германии. Вот где он, оказывается.

Через неделю после этого письма снова посылка пришла. На этот раз не раздумывали — открывать или нет… Открыли и весь вечер потом крутились перед зеркалом, примеряя заграничные платья. Охали, дивились, глядя друг на друга, на новые платья, которые — ну, надо же угадать! — им обеим впору пришлись. А Люба в красном платьице с белым воротничком прыгала от радости перед зеркалом и хлопала в ладоши:

— Вот здорово, ну и дядя Серёжа! Мам, а в школу на ёлку так можно?

— Может, не стоит, — осторожно, не желая испортить праздник, сказала Надя.

— Нет, стоит, — заупрямилась Люба, — моё платье, когда хочу, тогда и ношу.

— Твоё, я не спорю, но понимаешь… Ты одна придёшь на ёлку в таком нарядном платье, и все будут завидовать тебе. Хорошо ли это?

— Ну и пусть завидуют, а мне-то что.

— А если бы дядя Серёжа прислал его не тебе, а кому-то другому, ну, скажем, твоей подруге, и она надела бы его. Что бы ты подумала о ней?

— Но ведь он мне прислал…

— Господи, Люба, — Надя не на шутку начинала сердиться, — ну, откуда у тебя это?

— Что — это? — Надя видела в зеркале её обиженное лицо.

— Почему ты такая?.. Или и в самом деле не можешь понять?

— Какая есть. Такой уж вы и нашли меня… в той малине.

10

…Уже сидя в машине, закрыв лицо руками, Надя шептала сама себе: «Что же я делаю, куда еду, зачем? Что с нами будет-то?» И всё боялась оглянуться, боялась посмотреть в окно…

Себе-то сказала, а вот ему… Да он бы и слушать её не стал! С таким, какой появился он тогда — счастливым, сияющим, готовым и в самом деле, как он сказал ей, нести её до самого Волжска на руках, — ну, можно ли было говорить с ним о чём-то, стал бы разве он слушать её, принял бы всерьёз её сомнения!

А в Волжске — сказка, да и только! — их ждала большая трёхкомнатная квартира, в которой и мебель была уже расставлена, правда, наспех ещё, и ковры, ещё не разостланные, свёрнутые в рулоны, лежали в коридоре, и красивый радиоприёмник — Сергей Васильевич как вошёл, сразу включил его — весь светился огнями, помигивал зеленоватым кошачьи глазком, то затухая, то разгораясь, и уж совсем как в сказке — пианино. Красивое, коричневого цвета, с замысловатыми бронзовыми подсвечниками, а рядом стульчик круглый, вращающийся на ножке… Люба как села на этот стульчик, так и провертелась до вечера, бренча по клавишам.

Весь день, а потом и другой, и третий Надя будто во сне ходила по этим комнатам, робко прикасаясь к ещё чужим вещам, которые теперь должны были стать её вещами, открывала ящики шкафов и комода, который Сергей Васильевич называл сервантом, передвигала кресла и стулья, и снова, смущаясь и охая от восторга, разворачивала один за другим ковры и любовалась ими, то и дело ловя мимоходом радостно-самодовольную улыбку мужа, который ходил по пятам. И что-то очень знакомое, помнится, чем-то смутившее её однажды, угадывалось ей и в этой улыбке, и в том, как расхаживает он по своей просторной квартире — в мягких домашних тапочках, в спортивном костюме, а как будто при полном параде. Вспомнила: их первая встреча, привокзальный буфет, и он, как победитель, за столом… Он и теперь ходил победителем.

Но только это и смутило её. Да и то подумала тут же — сама хороша: приехала в рай, приняла всё как есть, будто с неба ей это недвижимое счастье свалилось, а за что?

В тот первый вечер, уставшая от хождения по квартире, от удивлений на каждом шагу, от этих нежданных, словно обрушившихся на её голову перемен, она устало опустилась в кресло, спросила:

— Ну зачем мне это всё? Ты пойми, мне ничего от тебя не нужно: ни ковров этих, ни серванта… Мне трудно будет жить среди этих вещей… с этими вот узлами, — она кивнула головой к порогу, где так и стояли ещё неразобранные чемоданы, а на них два узла. — Как беженцы или погорельцы. Ну, в самом деле, за что?

— Да ни за что, — с горькой усмешкой, обижено ответил он. — Ну, хочешь, выкинем это всё, если тебе мешает. — Обвёл рукой комнату с мебелью, с картинами, развешанными по стенам. — Хоть завтра, хоть сейчас. Начнём с голых стен. Если, конечно, к самой квартире у тебя нет претензий. Если только в этом дело…

Полусонная, потирая кулаками глаза, Люба выглянула из своей комнаты:

— А вы всё сидите? И я с вами, а то мне страшно одной. И диван этот дурацкий какой-то, мягкий очень…

Сергей Васильевич рассмеялся:

— Вот уж воистину, мягко стелем, да жёстко спать.

Поднялся с кресла, с папиросой в зубах пошёл на кухню. Даже по спине, ссутулившейся вдруг, поняла, что обидела его.

В глубине чёрного деревянного футляра, в высоких, от пола до потолка, часах, стоявших в углу гостиной, глухо зарокотало, а потом пробило двенадцать раз.

Они улеглись на одном диване, Люба и Надя, лежали и слушали, как бьют за стеной большие часы. «Раз, два, три», — отсчитывала Люба. «Так в чём же дело? — спрашивала Надя себя. — В чём?..»