На том берегу

«Боже, — с упавшим сердцем, глядя ей вслед, подумала Надя, — прошла как чужая. Совершенно чужой человек…»

И так тоскливо и пусто было в тот день на душе, а ночью мучилась от бессонницы. Тревожно, с ужасным каким-то скрежетом, всю ночь били в большой комнате часы, и, вздрагивая при каждом ударе, Надя едва удерживала себя в постели: хотела встать и запустить в них чем-нибудь тяжёлым.

Завтракать сели вдвоём, без Любы: сидели как потерянные, не глядя друг на друга, почти не разговаривая, и Надя чувствовала, как натягивается в ней какая-то болезненно-чуткая пружина: вот-вот и заколотится в груди, начнёт отсчитывать удар за ударом…

Тихой тенью дочь выходила из своей комнаты — туда и обратно по коридору — и снова, как мышь, затихала у себя за дверью.

— Может, поговоришь с ней? — не выдержав, предложил Сергей, но тут же, едва взглянув, понял, как нелегко ей не только говорить, но и думать об этом, — предложил: — Ну, хочешь, я потолкую? По-мужски, так сказать. Спрошу, какая вожжа ей под хвост попала? Нельзя же так, в самом деле! И ты… в таком состоянии… Как я вас тут оставлю? Надеюсь, — он осторожно взглянул на неё, — какое-то право я имею на такой разговор?

Пожала беспомощно плечами: решай, мол, как хочешь.

Сидеть дома не было сил. Она оделась и ушла. Бродила по улицам без определённой цели. Полагала, что на этих светлых от январского солнца, от свежего, за ночь выпавшего снега улицах придёт в себя, успокоится и, может, поймёт в конце концов то, что в суматохе, в панике и в обиде понять не смогла.

А день был и в самом деле чудесный, и так легко дышалось на морозе, так остро пахло свежим снегом, и лёгкий морозец, расплавленный к полудню не по-январски весёлым солнышком, едва пощипывал щёки. Шалея от светлого дня, от долгожданной воли, мальчишки носились по улицам на коньках, и новогодние ёлки выглядывали из окон. И так хотелось, чтобы всё в жизни и у неё, и у всех, всех было вот так же светло, так же чисто и радостно.

Намеренно ли, случайно ли — этого она и сама не могла понять, — но, покружив по улицам в центре города, Надя вышла на набережную, пошла вдоль реки — от городского сада, мимо кинотеатра «Звезда» — и уже потом, когда, смахнув варежкой снег, присела на низенькую, будто вросшую в сугроб лавочку, поняла, что всё это время вовсе не бесцельно кружила по улицам и переулкам, да и из дома, пожалуй, вышла не только затем, чтобы подышать свежим воздухом, отвлечься от тревожных дум, — что-то позвало её сюда, к этому знакомому подъезду.

Было такое чувство, будто она уже давно бродит где-то, вокруг да около, и всё не может добраться до этой единственной улицы, которая нужна ей, и вот теперь добралась наконец…

Машинально, подчиняясь давней привычке, присела на лавочку у подъезда, возле которого много лет назад она впервые остановилась, стояла ни жива ни мертва, не решаясь войти в коридор.

Задумалась на минуту и вдруг почувствовала: кто-то, замедлив шаги, остановился рядом. Подняла голову — незнакомая женщина, пожилая, в руке тяжёлая сумка с картошкой, стоит и внимательно смотрит на неё, словно приглядывается. Полагая, что та хочет присесть и отдохнуть, Надя привстала, подвинулась немного, но женщина и не собиралась садиться. Вот так же, стоя возле лавки, она теперь уже совсем откровенно разглядывала Надю.

Но теперь и Наде показалось, что где-то она её видела — эти настороженные, будто что-то выискивающие глаза, это лицо в морщинах… Всё, кажется, было знакомо, кроме улыбочки этой, которая словно говорила Наде: хоть ты и губы накрасила и одета по-другому, но я всё равно признала тебя.

— Что, милая, не узнаёшь? Уж не меня ли сидишь дожидаешься?

Да, это была та самая хозяйка, которая так и не пустила Надю тогда через порог в квартиру номер десять. Теперь Надя узнала её. Подтащив к лавочке сумку с картошкой, та подсела к ней. Сказала бесцеремонно:

— Эн ты какая стала, фасонистая! А я вот с базара тащусь, гляжу, что за краля такая возле дома сидит. Или дело какое?

— Да нет, — смутившись отчего-то, будто оправдываясь, ответила Надя. — Шла вот мимо…

Хотела тут же встать и пойти: полузабытая неприязнь к этой тётке никак не располагала к разговору. Но та удержала её за руку.

— Ты погоди, послушай, что скажу-то, — она ещё ближе придвинулась к Наде, заговорила доверительно: — Ты как почуяла, что я тебя жду. А я всё думаю, хоть встренуть бы где-нито, а ты… Легка на помине!..

— А что случилось-то? — вдруг заволновавшись ни с того ни с сего, спросила Надя. — Зачем я вам понадобилась?

— А вот зачем… Тут прибиралась намедни в сарае, добра-то у меня никакого, откуда ему, так кое-что, баретки старые, тетрадки исписанные… Перебираю я это богатство-то и вижу… То ли книжка какая, то ли что… Переплёт такой старинный и эти — застёжки железные. У меня, сколь помню, такого не было. Отстегнула застёжки-то, гляжу, а там карточки. Альбом, стало быть. По карточкам и догадалась: её, Варвары, альбом. Все как есть они там собраны, и Варвара сама, и молодая и всякая, и сам он в разных видах, и малец ихний. Отложила я этот альбом, так, на всякий случай, а потом уж припомнила, что кто-то из их сродственников наведывался ко мне. Тебя вот и вспомнила. Других никого не знаю, выходит, для тебя я эту штуку и берегла, так что, — поднялась с лавочки, подхватила сумку, — ты это погоди тут чуток, я мигом…

Она скоро вернулась, протянула Наде альбом.

— Вот возьми. Занадобится, может. Посмотришь другой раз, своих вспомянешь, а мне он зачем… Положила на шкаф, как грех на душу. Вроде и каши не просит, а всё мешает как-то. Будто чужие люди в дому. — И тут же, словно и впрямь сняв наконец непосильную ношу с плеч, заговорила о другом: — А ты, я вижу… всё хорошо у тебя? Небось муж хороший попался, небось не пьёт?

Небольшой, размером с учебник, альбом, одетый в тёмно-синий, теперь уже выгоревший бархатный переплёт, легко уместился в сумочке. Не раскрывая, не разглядывая, Надя поспешно засунула его туда и, на ходу, уже не слушая тёткиной болтовни, сказав спасибо, почти побежала по улице.

В тот момент, когда старуха, поднявшись с лавочки, пошла за альбомом, Надя сказала себе: неужели я увижу его? Узнаю ли? Я же совсем забыла его лицо, всё как-то стёрлось в памяти… И самое первое желание было — тут же на лавочке перелистать альбом, найти его фотографии, посмотреть, каким он был когда-то, когда она ещё не знала его… Но не решилась: не захотелось свидетелей, тёткиных любопытных глаз…

Уже на полдороге к дому опомнилась вдруг, спросила себя: ну, а куда она его денет? Принести домой, упрятать подальше, чтобы ни Люба, ни Сергей не нашли случайно? Но тогда зачем? Чтобы потом, от случая к случаю, дождавшись, когда никого не будет дома, доставать его тайком и смотреть — предаваться, так сказать, далёким юношеским воспоминаниям о том, что было и чего не было? А нужно ли ей это? А если принести и показать Любе? Ведь она так хотела увидеть фотографию Алёши…

Подумав об этом, Надя не без тайного сожаления отметила про себя, что в последние годы, когда переехали из Лугинина в Волжск, воспоминания об Алёше стали постепенно уходить не только из разговоров дочери, но, пожалуй, вообще из её новой, во многом непонятной, а главное, всё более недоступной для Нади жизни. Поначалу, размышляя об этом, она удивлялась и даже тревожилась: как легко, как быстро отказалась Люба от того, за что так ревниво, так жадно ухватилась однажды. Вот и тополёк, когда-то ею посаженный, на второй год стал хиреть под окном, а уезжая из Лугинина, она о нём вообще даже не вспомнила. Может, и правда, думала она, нельзя всю жизнь держать в памяти то, что прошло мимо сердца, чего на самом деле и не было, что родилось однажды в воображении, от сильного желания, чтобы так было. Одними легендами не воспитаешь, не научишь сердце. Ни любить по-настоящему, ни ненавидеть не научишь. И может, всё у них, в её и Любиной жизни, идёт так, как надо: одно приходит, уходит другое? И надо ли, в таком случае, ради памяти о прошлом, ради того, чтобы память эта жила, надо ли тревожить настоящее? К чему приведёт это? Тем более сейчас, после всего, что случилось…