На том берегу

— Хочешь, я назад приеду, день-другой проведём вместе, в Большой театр сходим? Ты же не была ещё в Большом.

Она ему в ответ: чудак ты, мол, человек, а куда же мы мою гвардию денем? Жди, мол, лучше дома, хозяйничайте там, а я завтра утром с первым поездом…

Наутро приехала.

— Привет, москвичка! — распахнул дверь, смеётся стоит, в руке сковородка с яичницей потрескивающей, сам в переднике: ждёт её, завтрак готовит. — Не растеряла свою армию?

— Да нет, — она устало опустилась на стул в коридоре, — с такой армией… Не я их, они меня потерять боялись. Признаюсь, Серёжа, командир из меня… — махнула рукой. — Такая трусиха оказалась.

Сергей со сковородкой в руке поспешил на кухню, там уже и стол был накрыт, в доме пахло кофе, и Надя, устало снимая пальто, подумала с радостным сердцем: как хорошо всё-таки дома! Уехать и вернуться домой…

Спросила, кивнув на дверь Любиной комнаты:

— А красавица ещё дрыхнет?

Увидела, как недоуменно, оглянувшись, уставился он на неё.

— Как, — спросил, выходя в коридор, — а разве вы не вместе? Разве она не с тобой? — Он стоял и глядел то на Надю, в тревожном предчувствии замершую в коридоре, то на входную дверь: будто, желая разыграть его, Люба стоит, притаившись в коридоре и вот сейчас откроет дверь и войдёт. — Я же спросил у тебя вчера по телефону, но ты… ты что, не поняла или не расслышала? Я приехал днём, часа в два — ни тебя, ни её. Хорошо ещё, ключ был. Сидел дома и ждал, потом ты позвонила, и я… я был уверен, что она с тобой.

Всё, что делала она потом — звонила по телефону, сначала подругам Любы, потом в школу, где кроме вахтёра не было никого, потом в милицию и на станцию «Скорой помощи», носилась из комнаты в комнату, пытаясь отыскать хоть какие-то следы, хоть маленькую зацепочку, знак какой-то, который подсказал бы ей главное — с Любой ничего не случилось; ворошила её платья в гардеробе, гадая, в чём она могла уйти, как будто это было сейчас очень важно, и снова бросалась к телефону, опять звонила — всё это совершала в состоянии, близком к обмороку, будто ходила по краю пропасти или по узенькой жердочке, и стоило остановиться, стоило взглянуть вниз, увидеть под собой эту жуткую бездну, и тогда всё, конец. И она, видимо, чувствуя это, всё подгоняла и подгоняла себя, и, уже не зная, что предпринять, не в силах видеть того, как ей казалось, уравновешенного спокойствия, с каким Сергей Васильевич сумел-таки даже в этой суматохе допить свою чашку кофе, говоря при этом какие-то ненужные, тоже слишком спокойные, утешительные слова, не в силах сдерживать в себе растущего раздражения, готовая крикнуть ему: «Ну чего же ты ждёшь? Или тебе всё равно, куда подевалась моя дочь!» — она бросилась в коридор, схватила упавшее на пол пальто, хотела бежать — всё равно куда, только бы не быть дома, только бы делать что-нибудь…

И этого позвякивания ключей там, за дверью, и того, как дважды, открываясь, щёлкнул замок, Надя не услышала, и потому, когда отворилась дверь, когда на пороге, живая и здоровая, появилась Люба, она, уже готовая к самому худшему, бессмысленно уставилась на дочь, будто глазам своим не могла поверить. С пальто в руках, не успев надеть его, беспомощно опустилась на стул возле вешалки.

— Чего это вы? — без тени замешательства, скорее, в лёгком недоумении — откуда, мол, вы взялись, если вас быть не должно, — Люба глядела на них обоих. — Ну что вы на меня так смотрите? Хороните, что ли? Жива, как видите, и здорова, чего и вам желаю. — Стянув с головы красную вязаную шапочку, она подошла к зеркалу, бросила её на столик, взглянула в зеркало, сказала, усмехнувшись принуждённо: — Представляю, чего вы тут нафантазировали. Спешу успокоить… Была вполне приличная компания, кое-кто из нашего класса, а ещё два артиста из филармонии, один даже не очень старый. — Помолчала, искоса, через зеркало, бросила взгляд на мать. — Между прочим, можете поздравить, им понравилось, как я пою, а этот, который помоложе, даже сказал мне…

— Люба, — у Нади больше не было сил слушать её невозмутимую болтовню, глядеть на эти кривлянья у зеркала. Ещё минуту назад, на ходу задержавшись у двери, она думала о другом: боже, только бы нашлась, только бы была живой и здоровой, а там… Была готова всё простить, ни о чём не спрашивать, не требовать ответа… — Люба, — снова повторила, чувствуя, как расплывается перед ней отражённое в зеркале красивое, вызывающе хладнокровное лицо, — я хочу знать одно, но это одно, — она пыталась и не могла отыскать какие-то спокойные, сдержанные слова, — это должно быть правдой. Скажи, где ты была?

— Ма, я же сказала, я не вру… Очень хорошие, весёлые люди, и если ты думаешь…

— Где, у кого ты была эту ночь? Почему не ночевала дома?

— Ну, ма, ну чего ты?.. Не сидеть же мне все каникулы дома, как медведю в берлоге. Позвонили, позвали в гости, я и пошла. Знаешь, как дома страшно одной, а там была музыка, и этот артист из филармонии…

— Люба, — она перебила её, — я не хочу больше слышать про этого артиста, меня интересует одно…

— Тебя вообще не интересует то, что мне интересно, — губа у Любы обиженно дрогнула. Шла домой в прекрасном настроении, даже счастливая, а ты… всё испортила. Потому что тебе всё равно.

По-своему истолковав молчание Сергея Васильевича, Люба поглядывала через зеркало на него, ждала, что он, как уже бывало, вступится за неё, и потому, желая завоевать его расположение, не к ним обоим, а лишь к ней, к матери, обращала свою обиду.

— Нет, мне не всё равно, — угадав её расчёт, боясь, что Сергей, чего доброго, и в самом деле испортит дело, поспешила Надя, — и ты это знаешь. Но сейчас разговор не обо мне, а о тебе, и мы оба, — она намеренно твёрдо повторила: — Ты понимаешь, оба… пока ещё мы за тебя несём ответственность.

Спохватилась: что-то не то и не так сказала, какие-то нелепые подвернулись слова, но было поздно.

— Перед кем? — вдруг повернувшись к ней, спросила Люба и словно предупредила взглядом: мол, я не хотела, но ты же сама начала… И не могла остановиться, не говорила, а кричала уже каким-то болезненно-мстительным, жалким криком: — Перед кем это вы в ответе? Ну скажи, что ж ты молчишь? Говоришь, а не знаешь, что ответить, а я-то знаю, я-то вижу, и я, — слёзы стояли у неё в глазах, — я вам больше не верю. Ни тебе, ни ему, потому что всё это только слова, и я давно уже не нужна вам…

— Замолчи! Замолчи, я прошу тебя!

Схватив со столика шапочку, хлопнув дверью, Люба уже неслась вниз по лестнице. Не сразу опомнившись, Надя выбежала за ней в коридор, крикнула вслед удаляющимся быстрым шагам:

— Люба, вернись!

Услышала, как стукнула дверь в подъезде. И голос Сергея:

— Придёт, куда она денется.

Каким чужим и далёким показался ей этот голос…

13

Люба вернулась поздно, когда Надя, вконец измучив себя ожиданиями, усталая, с опухшим от слёз лицом, обречённо, будто мирясь с тем, что ещё не произошло, но и не произойти уже не может, не раздеваясь, не зажигая в комнате света, прилегла на диван.

Сначала пришёл Сергей, она услышала его шаги, когда тот поднимался по лестнице в коридоре, и ей показалось, что не один идёт, подумала: это она… Но ошиблась: Сергей вернулся один. Долго возился в прихожей, снимал шинель, сапоги, потом заглянул в дверь, спросил осторожно:

— Спишь? Может, кофе сварить? Ты же с утра ничего не ела.

Надя не ответила, и он закрыл дверь, решив, что она заснула. Кажется, она и в самом деле вздремнула немного и потому не услышала ни шагов в коридоре, ни того, как Люба вошла, снова, как и утром, открыв дверь своим ключом. Проснулась от стука захлопнувшейся двери. Вскочила с дивана, готовая выбежать к ней. Короткий сон хоть и не снял тревоги, но успел приглушить её, и обида, горькая обида, которая будто тлеющими углями жгла душу теми, уже с порога брошенными Любой словами, и она тоже немного поостыла; хотела вбежать в прихожую, кинуться к дочери, насквозь промёрзшей, голодной, несчастной и непонятой, — прижать, пригреть, приласкать и всё простить, за всё, что было и чего не было… Ну, в самом деле, к чему всё это: вот эти ссоры, обиды, это непонимание, ведь можно как-то по-другому, свои же люди, так стоит ли мучить себя и друг друга и обижать непониманием, недоверием этим, да и велика ли, в самом деле, трагедия: была в гостях у подруги, не ночевала дома… А лучше ли было бы, если поздно ночью одна через весь город домой добиралась… Жива и здорова — это главное!

Через приоткрытую дверь, из кухни, где с газетой в руках сидел Сергей — то ли не слышал, как вошла она, то ли делал вид, что не слышит, — в коридор падал свет, и Надя, шагнув в прихожую, увидела Любу, стоявшую в полутьме у вешалки, её бледное, измученное лицо.

— Люба, — голос у Нади дрогнул, она сама едва услышала его, — я хочу… хочу, чтобы мы… ты прости, что я так…

— Не надо, прошу тебя, — отчуждённо прозвучавший голос Любы остановил её на пороге, — не сегодня, потом…

Она прошла мимо, такая взрослая, и от её взметнувшихся волос в лицо Наде пахнуло уличным холодом.