На том берегу
Шрифт:
Сергей улыбался, подыгрывая захмелевшей тёте Поле, а та всё подкладывала и подкладывала ему на блюдце варенье.
Потом он стал собираться, сообщил, что завтра утром должен быть в Москве. И ещё сказал, что со дня на день будет решаться вопрос о его переводе в Волжск, с повышением по службе.
— Это что же за повышение такое? — полюбопытствовала тётя Поля. — Прежде считалось, ежели повышение, то уж непременно в Москву, а коль оттуда…
Сергей засмеялся, стал объяснять, что у них, у военных, вовсе не как у нормальных людей и что для дальнейшего продвижения по службе люди из Москвы готовы и ещё дальше уехать, а ему, считай, повезло: это ведь совсем рядом.
— Вот и ладно, и хорошо, — подхватила тётя Поля, — и к нам поближе. Другой раз, глядишь, и заглянешь… Чайку с вареньем попить. Варенье-то,
И смеялась, старая, и прятала в передник лицо, будто слёзы утирала…
8
Сентябрь пришёл. Аллеи в парке зажелтели от палых листьев, а над озёрами, свинцово-синими, в белых барашках, провисая от собственной тяжести, ходили такие же свинцово-холодные тучи. И солнце, хоть и яркое, но словно остуженное дыханием осени, свежими озёрными ветрами, не грело, не веселило душу.
В тот день тётю Полю в поселковую больницу свезли. Опечаленная разговором с врачом, Надя возвращалась домой. Болезнь, на которую так недвусмысленно намекнули ей, похоже, давно уже мучила тётю Полю. Но до болезней ли, до лечения ли ей было. Может, тем и жила, тем и держалась, что не сидела сложа руки, что все эти годы, и здесь, в Лугинино, и в Тетюшах, в эвакуации, — никто никогда не просил её, ни нарядов, ни распоряжений не давали и приказов на стенку не вывешивали — тащила все мыслимые и немыслимые тяжести, какие жизнь наваливала и наваливала ей на плечи. Будто проверить хотела: неужели и это сможешь, неужели и на этот раз устоишь, не согнёшься, не попросишь, чтобы пожалели? Не просила, не жаловалась — тянула.
— А я, как наша Машка, — бывало, говорила она, — ей нагрузи, она даже не оглянется, знай тянет свой воз. Вот такая она была. Ты ей только слова хорошие говори, она тебе и в гору и под гору. Вот и я тяну, пока тянется, а как встану…
Вот и снова осень пришла, ещё год, считай, пролетел, а Надя и не заметила. Подумала печально: не успеешь оглянуться — и бабий век… Успокоиться бы, а она туда же — в студентки опять подалась, в заочницы.
Как-то приехала в город, в полдня управилась с делами, время до поезда оставалось. Хотела сходить в кино — трофейный фильм как раз шёл «Девушка моей мечты», — но возле кассы толпилась уйма народу, и Надя повернула назад. Шла по набережной, не зная, не думая, куда и зачем идёт, миновала городской сад, вышла на центральную улицу с гремящими трамваями, а отсюда ноги будто сами понесли её — всё дальше и дальше, и она не удивилась даже, когда, повернув ещё раз-другой, увидела неподалёку знакомый двухэтажный дом — четвёртый от края — и лавочку у подъезда. Это сначала сбило с толку её: тогда, в тот приезд, — она хорошо это помнит — никакой лавочки здесь не было. Подошла к подъезду и всё поняла: лавочка-то новая, видно, недавно вкопали. «Всё так и всё не так, — подумала, — вот и лавочка опять появилась. По вечерам, наверное, старушки собираются, как и тогда, до войны, сидят, разговоры разговаривают, судят, рядят всех подряд: кто с кем, кто в чём, куда и зачем…»
И вдруг так ясно представилось, как будто это было уже однажды… как выходят они вдвоём из его подъезда — она в своей голубой кофточке с ажурной вставкой, в той самой, в которой тогда в клубе была, а он… Попробовала представить его в штатском — в светлых брюках и в такой же светлой рубашке — и не смогла: всё тот же курсант долговязый, в коротенькой, не по росту, гимнастёрочке, в кирзовых сапогах и без пилотки, стоит рядом и улыбается застенчиво, приглаживая ладонью свою стриженую голову. Вот они вышли из подъезда, и он, раскланявшись со старушками, не очень уверенно чувствуя себя под их любопытными взглядами, взял её под руку. Они идут, а за спиной старушки шепчутся: какая, мол, чудесная пара, и Варвара Васильевна, мать-то Алёшина, сама не своя от счастья ходит. Есть от чего: сразу две радости в дом заявились — сынок живой с войны вернулся и невестку хорошую в дом привёл. Ну, разве это не счастье! А они, взявшись за руки, с трудом сдерживая смех, бегут по улице, боятся опоздать на кинокартину «Девушка моей мечты»…
С минуту посидела на этой лавочке, а как будто жизнь прожила, будто в чьё-то чужое счастье заглянула, которое могло бы и к ней завернуть, да вот обошло стороной. Но, может,
и на том спасибо, что всё-таки вспоминается. И так стало светло, так грустно и радостно до слёз от этих коротких минут, что подумалось вдруг: «Жить бы здесь рядом, ходить по этой улице, сидеть на этой лавочке, вот как теперь… И то уже счастье».Эта мысль, ещё никак не сложившаяся, даже не мысль, а ощущение, желание додумать, досказать себе что-то важное, не оно ли позвало её дальше — с улицы Володарского к Студенческому переулку — тем самым маршрутом, каким когда-то чуть ли не каждый день ходила. Робея, как девчонка-школьница, вошла в знакомый вестибюль педагогического института, без труда отыскала дверь с табличкой «Приёмная комиссия» и заглянула в аудиторию. Всё оказалось проще, чем думала: в списках довоенных студентов по-прежнему значилась её фамилия, и она сохраняла свои права как студентка второго курса, а появившийся в аудитории знакомый преподаватель Александр Николаевич Лавровский, седоусый старичок, наводивший когда-то на Надю страх на зачётах по старославянскому, приглядевшись повнимательнее, узнал её и обласкал как блудную дочь, словно отпуская ей все грехи. И очень сожалел, когда узнал, что Надя решила перейти на заочное, но, выяснив все обстоятельства, растроганно и долго пожимал ей руку и приговаривал, как тётя Поля: «Ну, дай-то вам бог!»
Ах, тётя Поля, тётя Поля! Сколько раз ты просила у своего господа-бога, чтобы он был милостив и добр, чтобы дал силы и счастья, чтобы помог в беде, поддержал в горе! Не для себя, для других просила. А для себя… Вот попросить бы у него, чтобы за всё хорошее он хоть однажды отплатил тебе: послал бы здоровья.
С такими невесёлыми мыслями возвращалась Надя в тот день из больницы от тёти Поли. У самых ворот, на влажном после ночного дождя песке, заметила следы от автомобильных колёс: две рубчатые колеи уходили от ворот в глубь парка и поворачивали к её дому. А у крыльца стояла машина — та же самая, серого цвета, трофейная. Надя сразу узнала её. Подумала: «В такой день, как некстати…»
А Сергей уже шёл навстречу, уже махал ей рукой.
— Я всё уже знаю, — сказал он, — я был в учительской, и мне рассказали… Я тут привёз кое-что, свезём ей…
— Спасибо, — ответила она. — Зря вы всё это…
— Что зря? — удивился он.
И поглядел на неё с обидой.
А она и сама не поняла, почему так сказала. Видно, бывают минуты, когда кажется, что никто другой, кроме тебя самого, не поймёт, не сможет понять, что же с тобой происходит, а все сочувственные слова, чьё-то участие и внимание не утешают, не греют, наоборот, будто бы отнимают у тебя что-то. И вот сказала как сказалось, а объяснить не смогла.
— Да вот это всё, — чувствовала, как несправедливо обидно говорит ему, но и остановиться не могла, — и ваши приезды, и всё остальное. — Опустила голову, закрыла лицо руками, сказала тихо, упавшим голосом: — Простите меня, простите!
И в слёзы… На этот раз она даже и не пыталась сдерживать их. На крыльцо поднялась, спотыкаясь о ступеньки, и ключ под половичком еле отыскала, не видя замочной скважины, с трудом отперла дверь. Он задержался возле машины, о чём-то поговорил с шофёром, потом вошёл следом за ней в дом.
— Пожалуйста, не сердитесь на меня, — вытирая слёзы, попросила она, — я, наверное, совсем психом стала, — усталая и виноватая присела на диван. — С детьми забот не оберёшься, а теперь вот с тётей Полей беда…
— Может, мне поговорить с врачом? — с готовностью предложил он. — Может, лекарства нужны какие? Я дал бы команду…
Она молчала подавленно, не в силах ни говорить, ни подняться с дивана. Потом встала, хотела пойти на кухню, чтобы поставить чайник, но Сергей удержал её за руку. Снова усадил на диван, пододвинул стул и сел рядом.
— Так вот, — взглянув на часы, начал он решительно, — в моём распоряжении два часа… Люба ещё в школе? — Не понимая, не догадываясь, к чему он клонит, Надя кивнула головой. — Тем лучше. Пока соберёмся, она придёт. А все формальности… я беру на себя.
— Какие формальности? Куда соберёмся?
Надя никак не могла понять, что затевает он.
— Собираешься ты, — он взял её руку, сказал спокойно, как о решённом давно и окончательно, — а едем мы вместе: я, ты и Люба. Едем ко мне, домой. И никаких разговоров.