На том берегу

— Как раз не помимо, а именно на этой почве.

— Вы что, — Дмитрий глядел на них удивлённо, — в самом деле, не помните?

— Я серьёзно, — сознался Сергей, — как-то повыветрилось…

— И у тебя тоже повыветрилось? — Кашков на Глеба взглянул, покачал головой, не то осуждая, не то завидуя им обоим. — Ну, вы даёте, мужики, хорошо, гляжу, устроились! Всё, что было не со мной, помню, а про себя, выходит, забыли…

— Все хороши тогда были, — сказал Глеб, — но вообще-то, если мне память не изменяет, Серёга прав… С Пашки тогда всё и началось.

— Я ж говорю, — поддержал Сергей, — эти вечные Пашкины номера…

— А что, — вдруг весело предложил Кашков, — неплохая идея… Списать на Пашку все грехи и закрыть эту тему! Будет знать, как друзей игнорировать!

Все засмеялись: одобрили предложение. Да и охота была в такой-то день предаваться не очень весёлым и никому не нужным воспоминаниям.

А случилось тогда вот что. Может, из-за памятника этого, обнаруженного в то утро на могиле Парамона и приведшего их в замешательство, может, из-за того, что не сдержались тогда на кладбище, пошли у Пашки на поводу и выпили почти по стакану водки, а потом и ещё добавили на лодочной станции, а может, просто из-за дождя, который, как нарочно, под хмурое их настроение зарядил с утра, — что-то не заладилось у них в тот день, не сложилось.

К этим бедам прибавилась и ещё одна: на полдороге — уже на большой воде — забарахлил мотор, и они больше часа, промокшие и продрогшие, шли на вёслах под дождём, попеременно меняя друг друга, пока Пашка безуспешно ковырялся в движке. Впрочем, забарахлил-то он ещё раньше, на лодочной станции, и кто-то из них, уже сидя в лодке, обронил не очень уверенно: а не отложить ли, мол, экспедицию до лучших времён, ввиду, так сказать, технической неподготовленности судна… На что Пашка хмуро изрёк: мол, баба с возу — кобыле легче. Устыдил паникёра, одним словом. И всем, помнится, стало неловко, и все решили держаться до конца.

И продержались, и добрались с грехом пополам до острова. И снова горел костёр на берегу, а кругом, развешенные по кустам, сохли промокшие штормовки и куртки, и всё как будто вошло в привычную колею. К тому же и дождь перестал вскоре, и даже солнышко прорезалось из-за поредевших туч, а ближе к вечеру, ещё не стемнело, вдруг соловей подал голос. Сначала один, потом другой, и вдруг такое началось… Видно, из-за дождя пропустили свой утренний сеанс и вот, будто навёрстывая упущённое, ударили ошалело в мокрых ещё черёмуховых зарослях и не умолкали потом до самого утра.

Вот, собственно, и всё, что было… Если не считать, конечно, того дурацкого разговора у костра, едва не окончившегося дракой, о чём никому из них, ни Глебу, ни Митьке, ни Серёге тем более, вспоминать не хотелось. Да если б и захотели — вряд ли им удалось теперь, через столько лет, восстановить в подробностях события той далёкой ночи, если уже тогда, на другой день, они с трудом могли припомнить всё, что меж ними произошло. Тошнёхонько было с утра, это точно, и головы болели у всех. Один Пашка, помнится, был в порядке, хотя и хмурый был как чёрт, ни с кем не разговаривал почему-то и очень скоро засобирался домой, стал и их подгонять, словом, подпортил им всю обедню…

А началось-то всё с безобидной в общем-то шутки… Заговорили о женщинах, о том, кому какие нравятся, — обыкновенный в общем трёп, ну а он, Серёга то есть, возьми да и спроси у Митьки: мол, сколько раз он изменял жене? А Глеб ещё переспросил: мол, чьей жене-то? Рассмеялись. Серёга уточнил: своей, мол, разумеется. На что Митька простодушно ответил: а зачем, мол, ему изменять, мол, от добра, добра не ищут.

С этого и началось…

— Нет, вы слыхали, — похохатывал Серёга, — какие люди живут среди нас, какие люди! А мы не пишем о них, не замечаем…

— Ну ладно, — согласился Глеб, — это ещё не геройство, а до Татьяны-то у тебя был кто-нибудь?

— В каком смысле? — не понял Митька.

— Да в том самом, — Серёга покатывался со смеху, недоумённо разводил руками, дивясь на Митьку, — в прямом.

— А у нас проблема так не стояла, — признался Митька, — мы с Татьяной всю жизнь рядом жили, окна в окна, огород в огород.

Тут Серёга и вовсе зашёлся от смеха: схватился за живот, плакал, утирая рукавом слёзы, и покачивался, сидя на стёганке, взад-вперёд.

— Ну, братцы, сил моих нет, — причитал он, — да что ж это делается! А по другим огородам, — не мог уняться он, — по другим-то, по соседним, неужели не шастал? Неужели и не тянуло ни разу?

— За яблоками… Сколько угодно.

Митька, по-прежнему невозмутимый, лишь снисходительно посмеивался, глядя на то, как Серёга исходит слезами.

— А может, у него тот самый случай, — высказал предположение Глеб, — стопроцентное, так сказать, попадание… Две половинки сходятся в одно целое. Бывает же такое.

— Литература это всё, — продолжая смеяться, отмахнулся Серёга, — красивая сказочка для детей младшего школьного возраста. Ты это Антошке своему расскажи. Обхохочется…

— Вот так мы и растим молодых циников, — сказал Глеб, — а потом удивляемся, откуда у них это.

— Не от этого, — возразил Серёга, — а от наших красивых сказочек, от того, что мы с детства пудрим им мозги, а сами…

— А что мы, — нахмурился Глеб, — и кто это мы, чего ты за всех-то?..

— Да брось, — Серёга уже отсмеялся, но продолжал вытирать глаза рукавом, — будто не понимаешь, о чём я… Ну ладно, Митька, бог с ним, может, у них в деревне и все такие, хотя свежо преданьице… А ты-то чего, кого обманываешь? Тоже туда же, непорочным прикидываешься.

— Может, хватит? — тихо попросил Глеб. — Я же в твою душу не лезу.

— А я не о душе, — усмехнулся Серёга, — я о теле… чего ты завелся вдруг? Ты эту лапшу дома своей жене на уши вешай… насчёт своей праведности, а мне-то зачем… Я же не собираюсь докладывать твоей Ирине о твоих похождениях…

— Я ещё раз предупреждаю, — Глеб сделал попытку подняться, но Митька, сидевший рядом, удержал его за плечо.

— Парни, кончайте, — попросил он и оглянулся на Пашку, который в это время возился в сторонке у самовара и не участвовал в разговоре, — нашли, о чём…

Назревала, назревала ссора, и Пашка, как ни старался отстраниться от этой пустой болтовни у костра, всё же уловил, почувствовал это. Он увидел, как, оттолкнув Митьку плечом, Глеб поднялся над костром и шагнул к Серёге, сидевшему по другую сторону с кружкой чая в руке.

— Мужики, побойтесь бога, — Пашка встал между ними, — сами клятву давали не гадить на острове. Хоть память не оскверняйте…

Накинув на плечи стёганку, он ушёл от костра и где-то пропадал с полночи, то ли возле донок своих сидел, то ли просто бродил по берегу. А утром, они ещё глаза не продрали, ещё храпели в палатке, он стал собираться домой…