На закате

Я открыл файл. Невольно улыбнулся, подумав, как она, усевшись за компьютер, записывала одну за другой свои истории. Ведь и правда: каждый раз я рисовал себе не ту Чха Суну, которой она была сейчас, а девушку двадцати лет. Никак не мог представить себе ее шестидесятилетней. Она пишет, что располнела и застеснялась приходить на лекцию, — ну что ж, наверняка, как и большинство замужних женщин с возрастом. Говорят, часто, встретив первую любовь спустя годы, люди разочаровываются. Но ведь стареют и дурнеют оба, да и не мне говорить об обманутых надеждах. Место, где мы жили в юности, уже не существовало на земле, лишь чучело прежних событий хранилось в памяти; тому, что прошло, нет возврата.

Отец был старше матери на пятнадцать лет. Он приехал в Пусан в тридцать пять, а ей тогда только исполнилось двадцать. Отец всегда говорил, что он беженец, хотя на самом деле попал в плен к ополченцам и содержался в лагере для военнопленных на острове Коджедо. Как уж он умудрился, не знаю, но ему удалось присоединиться к группе антикоммунистически настроенных заключенных, и его освободили. Однажды он, одетый в поношенную военную форму, заявился в лапшичную деда и бабушки в округе Ёндо и попросил дать ему какую-нибудь работу. Производство куксу в Ёндо в свое время принадлежало японцам, но хозяин уехал, и все права перешли деду.

Мама была дочерью лапшичника, так же, как и я. У нее был брат на три года старше, но его забрали на войну, и он не вернулся с фронта. Я видела дядю только на фотографиях. Дед порадовался про себя, что вместо пропавшего без вести сына получил работника, ведь лишние руки были на вес золота. Маленькую табличку, на которой иероглифами было написано «Лапшичная „Морияма“», он не стал менять, оставил как есть. Поэтому на наших старых фотографиях видно именно это название. В ту пору хибарки беженцев вырастали по всему району как грибы после дождя, и лапшичная, не останавливая работу ни на минуту, едва справлялась с тем, чтобы произвести необходимое количество куксу. Окончив девятый класс, мама стала работать в лапшичной, куда, кроме моего отца, взяли на работу еще двоих молодых людей. Отец, которому тогда уже минуло тридцать пять лет, был простым работягой, охмурять молоденьких девушек не умел. Однако он был бесхитростным человеком, любое вверенное ему дело выполнял на совесть и тем самым завоевал безграничное доверие деда. Который, кстати, по складу своему был совсем другим. Он вечно слонялся где-то, свалив все дела на отца, — и вот тут-то у них с матерью все само собой и сладилось. Бабушка, правда, говорила, что это она вытолкала дочь замуж. Дед купил соседний дом, а потом и еще один, позади нашего, производство расширялось, дела шли хорошо, дед, который всегда был охоч до выпивки, стал пить все чаще, шататься по заведениям, где работали всякие женщины, и в конце концов ушел жить отдельно. Потом у него родился сын, и больше мы его не видели. Перед тем как уйти окончательно, дед продал производство и дом. Тогда отец, недолго думая, увез осиротевших бабушку и маму в Сеул. Я тогда в третий класс ходила. Отец на юге только тому и научился, что делать куксу, но в Сеуле это ему пригодилось. Взяв деньги, скопленные бабушкой, и набрав еще долгов, он купил аппарат для изготовления куксу. Открывать лавку на городской улице или на большом рынке было ему не по карману, поэтому он нашел небольшой район на склоне горы на самой окраине. Там мы и поселились.

До старших классов я одна из местных детей ходила в школу. Я любила читать и хорошо училась. Потом, кроме меня, в школу стал ходить еще один мальчик — не помню точно, когда он переехал в наш район.

Я облюбовала чердак, где сушили куксу, и каждый день, приходя из школы, брала книжку и забиралась туда. На чердаке я будто освобождалась от реальности и уходила в свой собственный мир. Несколько лет спустя после нашего переезда в Сеул умерла бабушка, но расходы остались прежними, если не увеличились, и отец едва мог заработать на пропитание для нас троих.

Неловко такое рассказывать, но я прекрасно знала, что нравлюсь многим мальчикам в округе. Разные мальчишки, собравшись в компании человек по пять, постоянно слонялись вдоль нашего забора, делая вид, что они пришли к колонке за водой. Чаще всего там были Чемён с братом и ребята, которые чистили обувь. Еще помню, все время докучал парень по прозвищу Пень. Но Пак Мину не было с ними. Пак Мину был не таким, как они все. Они были похожи на бродяг, и я со стыда сгорала, что живу с ними по соседству.

Наш район был настолько бедным, что там домов со стеклянными окнами было раз-два и обчелся. Большинство лачуг стояли как слепые — оконные проемы просто закрывали досками. До сих пор помню тот день, когда в моей комнате сделали стеклянные окна, вот радости-то было! Ведь раньше как: пока доску не отодвинешь, внутри темно, что снаружи делается — не видно. А теперь благодать: можно было лежать перед сном и любоваться усыпанным звездами небом, а днем комнату согревало ласковое яркое солнышко. В дождливые или снежные дни можно было просто встать, прильнув к оконному стеклу, и смотреть на улицу.

Вот и в тот день я стояла, глядя в окно, как вдруг увидела, что к нам идет Пак Мину, мальчик из лавки, где делали омук. У нашего дома он замешкался, будто не решаясь войти. Я скорее побежала из комнаты, чтобы пригласить его внутрь. Отчего-то у меня колотилось сердце и лицо горело. Вскоре я услышала, как он зовет: «Кто-нибудь есть?» Он принес сверток с кусочками омука — такого вкусного мне не доводилось есть с тех самых пор. Потом он стал частенько заходить то купить лапши, то занести омук, а еще мы все время встречались на остановке или в автобусе. Помню, как мы впервые встретились за пределами нашего района. Шел дождь. Он забыл зонт, и мы под моим зонтом прошагали три автобусные остановки. Он положил руку поверх моей, и я сразу ее отдернула, уронив зонтик. Он поднял его и понес сам. Дождь хлестал и хлестал, и он закрывал меня зонтом, сам только наклонив под его защиту голову. Его одежда вымокла до нитки.

В библиотеке я взяла «Кнульпа» Германа Гессе, а он — «Братьев Карамазовых». Потом я ждала того дня, когда нужно возвращать книги, чтобы снова с ним встретиться. На дороге, ведущей от библиотеки к нашим улицам, была закусочная. Мы покупали булочки на пару или сладкую фасолевую кашу и разговаривали о прочитанных книгах. А потом он вдруг стал говорить про беспросветное будущее. Стал угрюмым: дело ли выпускнику, у которого впереди вступительные экзамены, рассиживаться по закусочным с девчонками? Я хорошо училась, да и до выпуска мне оставался еще целый год, поэтому я на этот счет не переживала. А он все время повторял, что хочет уехать из нашего района. И нет другого пути, кроме учебы.

С наступлением зимы в нашем горном районе появлялись телеги, на которых привозили уголь в брикетах. Доставлять уголь к нам было небезопасно, и продавцы наотрез отказались это делать. Поэтому люди сами загружали брикеты, два-три раза обвязанные веревкой, на двухколесные тачки и по скользкой от снега дороге тащили их всей семьей. Мой отец потом погиб от угольного газа. Каждую зиму по соседству кто-то умирал, отравившись газом. Помню, я тоже как-то отравилась немного, и мама советовала мне поесть суп из кимчи, а я делала вид, что точно умру, если только она не купит мне газировки. Уж не знаю почему, но в то время любая сладкая газировка типа «Колы» или «Фанты» казалась мне потрясающе вкусной, и я часто притворялась, что у меня болит живот и помочь мне смогут только едкие пузырьки. Однажды, проснувшись на рассвете, я спросонья схватила с подоконника бутылку, как мне показалось, газированной воды, и несколько раз жадно глотнула из нее. Что-то склизкое проскочило мне в горло и я, подавив рвотный рефлекс, заснула снова. Проснулась утром под причитания бабушки. В бутылочке, где хранилось ее масло камелии для волос, не осталось ни капли. «Это что ж за чудеса!» Тут-то меня вырвало, хорошо, успела ночной горшок взять.

Становясь старше, я отчего-то все чаще вспоминаю наш район уютным и спокойным. День и ночь в переулках слышались смех и болтовня детей — их было помногу в каждой семье. Бывало, конечно, слышались вопли кого-нибудь из соседок: «Ай, убьешь! Да и убей, это, что ли, жизнь?» А на следующее утро та же женщина с распухшим лицом выходила на порог провожать главу семьи на работу, протягивала узелок с едой, заботливо приготовленной заранее. Иногда так скучаю, когда вспоминаю, как ходили к колонке постирать и набрать воды. А в дождливые дни порой соберемся в тесной комнатушке все вместе — тихо, только слышно, как стучат по кровле, как стекают с карниза капли дождя, убаюкивая, погружая в сладкий сон.

Помню, как он впервые взял меня за руку. Однажды мы решили прогуляться подальше от нашего района. Дошли до Канхвамуна, там смотрели «Историю любви». Сцена, в которой Оливер и Дженни играют в снежки, до сих пор перед глазами. Ох и рыдала я из-за того, что Дженни умерла от лейкемии! Кажется, тогда это и произошло. Не отнимая руки, другой свободной я вытирала бегущие по щекам слезы.

Когда его зачисляли в престижный университет, как же все волновались, а потом разговоров-то было и на рынке, да и по всей округе, еще бы: такое событие. Той зимой будто весь мир вращался вокруг Пак Мину. Но начались каникулы, и не прошло и трех дней, как мы снова гуляли по округе.