Набат-3

empty-line/>

Толмачев представлял, как будет расползаться естество Забубённого, как мучительно он будет выползать из-под чудовищной тяжести препарата, прижавшей его. Однаж­ды, ради познавания, он вколол себе аминазин, слабень­кую дозу, и сутки потом ощушал себя дряхлой развали­ной. Господи, помилуй!.. А Забубённый? Держался. Сохраняя внутри себя несговорчивый характер и боеви­тость справедливца. Гвозди бы делать из таких...

С год назад Толмачев докопался до эпифиза, шишко­видной железы то бишь. Железа эта управляет сексуаль­ностью человека и дает ему возможность заглянуть в иные измерения. Все эпилептики несут бред во время припад­ка, рассказывают о невероятных приключениях после. У них шишковидная железа увеличенных размеров, страда­ющих падучей называют блаженными, глашатаями Все­вышнего. А бабы таких любят за высокую потенцию! Та­кими были Пушкин, Достоевский, царь Иван Грозный, сам Наполеон со своими выдающимися талантами полко­водца и грахалыцика. Все они и подобные им страдали падучей в тех или иных проявлениях, когда вспышки-гне­ва, как молнии, озаряли их. Так свершились Аустерлиц и храм Василия Блаженного, «Пляска ведьм» и «Москва— Петушки», и каждый из гениальных был сексуально оза­бочен. как того требовал отросток шишковидой железы..

Толмачева залихорадило, и он усиленно просвещался по этому вопросу. И вот что он выкопал.

Первым из людей такого сорта был Моисей. Тогда он не был еще Моисеем в сознании потомков. Возглавии по­ход евреев из Египта, он на правах старшего требовал при­водить к себе девственниц из рода Левия в ночь, а днем перебивался молодайками Как совокупление, так выдаю­щаяся речь перед племенами Израидсвыми, как речь, так новое наставление евреям. На чужих жен Моисей не по­сягал, хотя многие сами желали породниться с ним. И грех чужсложества был записан Моисеем третьим в Заве­тах. Третий тост, как водится, за женщин.

Сам Толмачен сексуально озабоченным не был. но мыель о проведении эксперимента зашит ему и душу, благо подсобного материала хватало. Использовать для этой пели Забубённого Толмачев не рискнул — мало ли какие по­бочные явления он разбудит, а дтя опыта избрал другого думца из команды Жирика, который то ли дорогу пере­шел вождю либерал-демократов, то ли разонравился ему и, согласно принятому закону, думца Свинько отправили на принудительное лечение. С козлиной бороденкой, ма­ленький и вшивенький как мужчина, плешивенький и за- чуханиый как мыслитель из разряда умственных людей, Свинько тем не менее готов был перетрахать всю планету, но скрывал зверя в себе, понимая, что любая из слабого пола соплей его перешибет, лишь неистово изнурял себя онанизмом, насмотревшись обнаженных гадостей на НТВ. Одним словом, попал он к Толмачеву, где тот отметил вождистские наклонности Свинько и сразу понял при­чину перехода мерзавца в пациенты закрытого психдис­пансера: Свинько посчитал себя умнее Жирика. Зря. Кто может одной рукой писать стихи, другой считать на сче­тах, слушать говорящих и ораторствовать одновремен­но? Какой там Цезарь — только Владимир Вольфович, краса русская! Л тут некто козлобородый. Козлы, они такие, так и тщатся дорожку настоящим мужикам пере­бежать. То Рыжик Жирику, то Познер Рознсру, то Умель- цин Ельцину. В общем, Толмачев откровенно предло­жил Свинько: либо нимб над главой установлю, либо аминазином утруплю.

Кому нимба не хочется! Только тому, кто его уже но­сил. Дело оставалось за малым: кому проводить опера­цию? Из нейрохирургов, демиургов cboci-oдела, Толмачев знал только Луцевича из Центра Бронштейна. Броня рев­ниво оберегал свое светило, и сам Луцевич наотрез отка­зал Толмачеву. «Если только тебе лоботомию делать, — поправился он, — а для чего другого — на пушечный вы­стрел к твоему заведению не подойду». Пришлось нредло- жми» участие и афере профессору Канону in обычных ш тулоианпы.ч дочбоебов. Снос профессорство козлоногий Венька Напои ^работал стараниями папаши, академика из сталинских времен. Тупой оказался отпрыск и нику­дышный. «Ладно, — решил Толмаче», — не меня резать будут». И доверил козлоногому козлоОородого. Ну впрямь по теории видов Дарвина! Все должно получиться!

Везет же придуркам! Напрочь в точку попал Толмачев! Оказалось вообще в самую точку попал: Свиньки и Пано­вы жили соседями в Пионерском переулке на Патриар­ших и оба однажды выезжали в турпоездку за бугор. Вень­ка Панов хоть и тупой, да на острую шпагу умел первых красавиц насаживать, а Федька Свинько у задрипанных свистушек ео слезами вымаливая палчонку. Венька зап­росто приголубил гидессу-немку, собирался приголубить повторно, а тут Федька принялся под дверью блеять, что ему очень надо и сто пало пожалеть, что он будущий ко­рифей наук, а Ленин велел делиться. Панов Свинько не простил занудства и элементарно физиономию начистил после второго испорченного захода, а Свинько по возвра­щении отписан в органы о недостойном поведении Пано­ва. В студентах Панов Свинько не отомстил, а тут случай сам представился. Покопаться в голове? Да хоть в задни­це! У Свинько? -За милую душу!

Панов хоть мало-мальски смыслил в тонкостях, но в головешке Свинько покопался упорно, нашел-таки шиш­ковидный отросток и стимулировал сто. как наставлял Тол­мачев. Пока черепок склеивали заново, пока суть да дело, козлобородый вел себя прилично. Поместили его в от­дельную палату, куда вхожи были сугубо Толмачев и стар­шая медсестра Сичкина. Послеоперационный период за­канчивайся нормально, швы Толмачев снял, а Свинько продолжал загадочно улыбаться. И ни звука.

Звук пришел однажды, но с другой стороны, жуткий и душераздирающий. В очередной раз Женя Сичкина про­ведывала козлобородого пана Свинько, и что там произош­ло меж ними, из эмоционального вопля Сичкиной понять было невозможно. Вил медсестры сказал больше: на Сич­киной остались обрывки чулок, резинки ажурного пояса и рукава халатика. Что сшс? Ничего. Д. да, туфельки и резинка от трусов.

— Ах ты, стервец! — взбеленился Толмачев, прибежав­ший на вопль. Тем не менее оголенную до мелких под­робностей Сичкину он разглядывал с удивлением и до­вольством. — Я тебе задам!

Толмачев кликнул двух дтожих санитаров, вызволил бед­ную медсестру Сичкину и долго оглаживал, успакаивая. Свинько досталась тройная доза барбитат-патрия плюс клизма из него же...

Через час Толмачев решил заглянуть к Свинько, пола­гая найти его вусмерть спящего.

— А, батенька, — услышат он с порога юл ос, каким пользуются одни козлобородые, — uac– то мне и пе хватало...

Бежать бы прочь Толмачеву, а не смог: в промежности у козлобородого появилось такое... Ослиное! Вот что сде­лала с мерзавцем передовая научная мысль, рожденная в головах двух дилетантов. И так быстро взошла и выросла, будто парниковый вьетнамский огурец! Больше в мыслях Толмачева ничего не успело отложиться, гак стремитель­но взялся за него обладатель ослиного орудия и упорства. И здесь был нечеловеческий вопль, и санитары с трудом отодрали жаждущего от страждущего. Поткжали Свинько резиновой палкой по голове и конечностям, только после этого Свинько увял и заснул. А орудие — нет. Сичкина вкатила ему хлорат гидрат — ничего. Выждали час, вколо­ли баклофеп — хоть бы хны! Пациент тряпицей лежит, орудие само по себе стоит, как древко ленинского знаме­ни. Пришлось идти па поклон к Луиевичу.

— Олег Викентьевич, — приступил к уговорам Толма­чев, — вы можете не уважать меня как человека, но колле­ге должны помочь. — И описал ситуацию.

Луцсвич хохотал, что называется, до упаду.

— Сережа, родной, теперь тебе и мужики, и бабы па­мятник поставят- из чистого золота, а в глазницы рубины вставят!

— За что рубины? — именно это рассердило Толмачева.

— Камень любвеобильных. Отцу вечной эрекции!

— Перестаньте осмеивать, лучше помогите.

— Бабу дайте ему, — трезво рекомендовал Луцевич.

А говорят, в сумасшедшем доме невесело. В России ж весело? Одним словом, Луцевич озадачил Толмачева. Но где ж ее взять? Сичкина отказалась наотрез, прочие сани­тарки, как ни постились много лет, халяву отвергали с ужасом. Созвонились с женой. Оказалось, она в разводе с козлоборолым по причине слюнявости того, в открытую называла ею козлом, на боютырские возможности не клю­нула. Что дальше? Сичкина подсказала: козлу нужна коза. Ну да. в стране только что с грохотом обвалился рубль, козочки дороже девочек! Козу в сумасшедший дом — это уж слишком...

— Олез Викентьевич. помогите без глупостей, — опять умолял Толмачев Луцевича.

— Клин клином вышибают, дубина вы эдакий, Сергей Алексеевич! Дайте ему любой антидспрессант ноотропно- го действия! — выпалил Луцевич махом и бросил трубку, а Толмачев около получаса изучал по словарю новые тер­мины.

Наконец Свинько вкололи двойную дозу пиразидила по указанию Толмачева. Орудие свяло наконец.

Утром следующего дня Толмачов в глазок разглядывал Свинько. Пациент благодушно взирал перед собой и де­лал ручкой, как истинный декламатор, хотя вслух ничего не произносил. Шатер из простыни возвышался перед ним в прежних пропорциях, что его не обескураживало: он жил в своем потустороннем мире, а медсестру с санитарами воспринял очень спокойно. Оно и понятно: Диоген даже в бочке Диоген, попади он хоть к любому Толмачеву. Свинько, одним словом, из разряда умственных перешел в разряд умствующих, с царственным жезлом к тому же. Не зря сказано: хреновое дерево в сучок растет. Выросло.