Набат-3

Стоявшему у двери палаты Свинько главврачу охрана в сопровождении ребяг из ФСБ долох<ила о новом пациенте.

«Значит, еще один умствующий, — подумал Толмачев. — Час от часу не легче», — заключил on и отправился в прием­ный покой.

JIa полпути к приемному покою его остановил приехав­ший фээебэшник и попросил сначала зайти в кабинет. .

– Сергей Алексеевич, велено этого пациента держать в особой строгости и должной изоляции, — сказал фээс- бэшник. — Персона чрезвычайно опасная для государства. Впрочем, вы вольны делать с ним что хотите. Никакого спроса не будет, — прозрачно ободрил он Толмачева.

— Разберусь, — буркнул Толмачев и вызван Сичкину. — Новому пациенту для начата двойную дозу аминазина, а утром посмотрим, как с ним быть дальше,"

...В приемном покое медленно освобождался от цивиль­ных одежек Судских под присмотром санитара и медсестры.

Корешок женьшеня он умудрился спрягать на теле и пронести с собой в палату.

После октябрьских событий, когда безмозглый прези­дент по наущению бездарных и трусливых советчиков дач команду патить по Белому дому из танков, жизнь повер­нулась к Вавакину фасадом, как и напророчила гадалка. Еще один счастливчик по жизни. Он потерял только вель­можную приставку -оглы, а приобрел гораздо больше. Че­тырехкомнатную квартиру в Крыл.иском со всей мебе­лью, хорошенькую «вольвушку» — не большенькую, но хорошенькую, — зато на службу его возила крутая «960-я». Еше он имел спецпаек, дотации за вредность, ежегодные двухмесячные каникулы и еще, сше массу удовольствий в жидком, твердом и газообразном состоянии. Семью он принципиально не вызывал из Анадыря, откуда баллоти­ровался. Зачем в лес дрова таскать? Его жена, диктор та­мошнего телевидения — есть и такое, — нужна именно там, а в Москве она потеряется, объяснял ей в немногих письмах Вавакин.

А трое детишек, которых он настрогал в унылые по­лярные ночи, гордились папой, присылали открытки <»во здравие» и самостоятельно пробивались в заполярной жизни.

Сиживая умиротворенно в своем думском кабинете за чашкой чая или стоя у окна в вечерний час. он глядел вниз, где проститутки честно зарабатывали на жизнь, и раздумывал лад ее сущностью. Что, собственно говоря, надо, чтобы стать счастливым? Ну, не до крайности — а впору? И сам себе Вавакин отвечал: не.надо заниматься проституцией, паю способствовать ее развитию со сторо­ны и зарабатывать на этом. С усмешкой он вспоминал свои потуги в первые годы депутатства, когда он бегал к микрофонам выражать мнение своей фракции или голо­совал по наущению главы фракции. Глупые игры, из ко­торых складывается картина об усердии депутатов. Так он осознал, что законов принимается уйма, а толку от них никакого, стало быть, рано или поздно депутатов начнут бить, и очень больно. Только куда податься от кормушки? Уж не в Анадырь ли? Избави Боже... Вот тут-то на жиз­ненном перепутье обратил на него внимание новый спи­кер, оценил его молчаливость и предложил возглавить группу электронного контроля. Чло это такое, он так и не понимал, но судьбоносность решения проявилась сра­зу: пока новые дурачки надрывались, усердствуя, Вава­кин медленно и спокойно толстел. Сбивались блоки и фракции, вздымались и опалали индивидуа1ьности, а вавакинская жизнь текла без папряга. Геморрой от суе­ты и усердия ему не грозил.

«От тяжелой праци получил разруху в срани» — так мог похвалиться любой из его прежних сотоварищей. Кто-то вы­летел из депутатов и теперь бился за сохранность столичной прописки, кто-то проскочил по списку в новый состав и молил Бога ежедневно о благополучии Думы. Вавакина это не касалось, прежних заелиищиков он обходил стороной и вниманием не жаловал и якшался сугубо с начальством, был доверенным лицом, а эю другие корма, другие сауны и бани, где над изъянами тела и ума не посмеиваются, услуги запо­минаются, а просчеты записываются.

И лишь единственный изъян, маломощность двадцать первого пальца, мешал Вавакину быть абсолютно счаст­ливым. Настрогать детишек — это и дурак может, а поте­шиться сексуальной мошью — это дорогого стоит. «Пусть я мал, неказист я и тош, но во мне сексуальная мощь», — пелось в одной туристической песне. Неказистость у него была, а сексуальной мощи пе было. Плохо. И в четырех­комнатной квартире, и в просторном служебном кабине­те, и даже в персональном туалете. Хоть па биде садись — и там не легче. Горько. А как хочется в неполных пятьде­сят лет с вечера по телкам махнуть и с утра ловить много­значительные взгляды секретарш, у которых ноги из под­мышек растут. Нету таких взглядов, и жизни потому нету. Черпая икра в холодильнике, красные вина в баре, золо­тистые коньяки в секретере, белый хлеб по заказу пекут, а счастья нету. Нету!

Благоразумный Вавакин терпел, надеясь на новое чудо. «А не сходить лик гадалке еще? — додумался он и поли­стал старую записную книжку. — Может, присоветует, ад­ресок знахарки даст... Может, уже наращивает кто, всякое ведь бывает... Деньги, главное, есть, найдется и чудодей...»

, На просьбу позвать к телефону гадалку Нину его долго расспрашивали, кто он и зачем ему Пипа.

— Да был я у нее, погадать хочу! — не вытерпел Вава­кин. Его, значительную персону, какая-то рвань тиранит вопросами.

— Обратитесь, пожалуйста, в Центр магии Нинелии Мот, — посоветовали ему нейтрально-вежливо. — Запись заранее.

— Давайте номер, — процедил Вавакин.

И по указанному телефону с ним говорили нейтраль­но-вежливо: запись, вперед на две недели все расписано к помощнику' госпожи Мот, оплата заранее.

— Мне помощнички не нужны, я пойду только к Мот! — совсем не сдержался Вавакин. — Вы что там. за идиота меня приняли?

Злость его просекли и ответили, что госпожа Мот не принимает, и только в виде исключения он может посе­тить госпожу Мот, и стоить эта исключительность будет в три раза дороже, зато госпожа Мот примет вас сразу.

«Вот ведь как поднялись блядские шестерки!» — не обиделся, а усмехнулся Вавакин.

— Осилим, — снисходительно разрешил он и записал под диктовку: завтра в 18.00, Октябрьский тупик, за мав­золеем. Отдельно стоящий особняк.

Назавтра Вавакин побрился тщательно, оросил себя до­рогим лосьоном и поехал на встречу с магессой Нинелией Мот. В успех предприятия он особо не верил, но хотелось показать этой засранке, дурачащей народ, что и он за эти годы вырос в цене и чипе, а заслуги приписывает целиком себе, а не глупому гаданию.

Два мордатых лакея обшарили его металл о искателем у входа. Две смазливых медсестры в накрахмаленных хала­тиках проводили сто на второй этаж. Дородная дама с гру­дью невероятных размеров провела его через приемную со всякими символическими штучками, взыскав с него шестьсот долларов.

«Ни хрена себе окопалась! •— подивился Вавакин. Холл первого этажа был обставлен дорогой салонной мебелью, вестибюль второго этажа увешан дорогими картинами в тяжеловесном багете. — Вот как надо, вот где думским учиться работать! Сучка эта Нинелия всей Думе сто очков вперед дает по вопросу охмурежа масс!»

Он попал 13 полутемную без окон комнату, где горел рубиновый глаз птицы Сирин в мраморе, с другой сторо­ны зеленой настороженностью пылал зрак химеры, а на возвышении в ароматных дымах восседала госпожа Нине- лия Мот.

— О, вижу, ко мне идет баловень судьбы! — нараспев ' проблеяла давняя знакомая. — Жду его, обещаю дождь милостей свыше!

«До чего техника дошла! — беззвучно хихикал Вава­кин, припоминая, как бегают за проезжающими машина­ми проститутки у Думы. — Лепит горбатого без зазрения совести, выше Тани Дьяченко взлетела!»

От прежней осанки старой знакомой не осталось сле­да, исчезла миловидность, даже шаль на плечах была с тяжелым узорочьем. Подбородок госпожи Мот покоился на животе, шаль скрывала квадратуру куба ее фигуры, один голос напевал прежние песни.