Начнем с Высоцкого, или Путешествие в СССР…

«Московский комсомолец»

С «Московского комсомольца», после армии, еще до поступления на заочное отделение Литературного института, началась моя пока еще окололитературная эпопея.

Я написал с десяток юмористических рассказов, обошел с ними редакции журналов и газет, получив вполне справедливые, как уяснил впоследствии, отказы, ибо не блистали рассказики ни новизной сюжетов, ни профессионализмом исполнения, но не отчаялся, познакомился с редакторами, получив от них толковые советы, и продолжил свое безуспешное дело, ничуть не сомневаясь, что когда-нибудь, да пробью непреклонную стену издательского отчуждения. Сектор сатиры и юмора был одним из делянок на литературном поприще российских словесников. Был он узок и заострен тупо: то бишь никаких уколов власти. И существующему порядку вещей никакого урона нанести не мог. Сектор организовывался определенными средствами массовой информации, а именно: журналом ЦК «Крокодил» и хулиганской шестнадцатой полосой «Литературной газеты», именуемой «Клубом 12 стульев». Рынок несколько расширился благодаря «Московскому комсомольцу», газетке в ту пору, характеризуя ее словами Лескова: «полупочтенной и премного-малозначащей», однако по праву считавшейся кузницей литературных талантов, начинавших свой путь в ее редакционных закоулках. Наведавшись туда с одним из своих новоиспеченных опусов, я попал, что называется, «в струю». В газете только что было принято решение создать воскресную страницу сатиры и юмора, утвердив в качестве ее куратора, штатного сотрудника. Стал им Володя Альбинин — журналист хваткий, парень деловой, давно понявший, что недра комсомола — это карьера и теневой бизнес, а не идейная принадлежность к помощникам партии, и, выбивший себе под редакционное начинание должность заведующего отделом. Вокруг себя он сразу же сколотил ядро творческого коллектива, ориентируясь на молодых подвижников, способных за публикации взять на себя муторную организационную работу и доставание материалов. Ими стали Лева Новоженов, Витя Коклюшкин и я. Все мы в итоге обрели известность, к которой с молодым запалом столь вожделенно устремлялись. В авторы с удовольствием напросились и те персоналии, имена которых были на слуху: пародист Иванов, драматург Григорий Горин, пишущий композитор Богословский и великолепнейший Миша Жванецкий, составившие нашу редколлегию. Я поневоле стал обрастать солидными связями, а значит, и перспективами протекций.

Мои рассказики, подправленные совместными усилиями нашей творческой братии, благополучно напечатались, вечерами мы не вылезали из редакции, превратившейся в своеобразный клуб с чаепитиями и крепкими подачами, вскоре портфель предлагаемых материалов заполнился до упора, творческого народа, желавшего с нами сотрудничать, прибывало день ото дня, и мы уже пожинали плоды своего успешного начинания, как отцы-основатели.

Роясь в архивах старых, послереволюционных газет, я обнаружил в них золотые россыпи давно забытых публикаций О’Генри, Булгакова, Ильфа-Петрова и — тогда еще здравствующего Валентина Катаева. Его рассказ «Козел в огороде» об агитаторе, приехавшем в деревню с целью отвадить народ от самогоноварения, но, в итоге, превратившему собрание в диспут о лучшем из рецептов по изготовлению домашнего алкоголя, показался мне просто блистательной вещицей, но как опубликовать ее, не поставив в известность классика?

Я позвонил ему в Переделкино. Так и так, «Московский комсомолец», хотим реанимировать ваше творческое наследие, нет ли чего-нибудь интересного из юмора и сатиры прошлых лет?

— Да приезжайте ко мне, у меня объемный загашник, поищем, — откликнулся чеканный голос, произносящий каждое слово так, как я не слышал доныне — это был несомненно русский язык, но иной, века, скорее девятнадцатого, а не двадцатого, уж очень правильный, с подчеркнутыми ударениями, учтиво-изысканный…

Ученик Бунина, наставник Ильфа и Петрова, друг Булгакова… Я помчался к нему на дачу, сверкая подошвами.

Сухой статный старик с суровым лицом принял меня холодно, подчеркнуто вежливо, как редакционного курьера, однако мне удалось заинтересовать его нашей инициативой, он даже пробежался глазами по свежевыпеченной газетной странице с сатирическими виршами, затем предоставил мне архивные вырезки и чашку крепкого чая с печеньем.

— Сами-то пишете? — спросил без любопытства.

— Пытаюсь…

— Ну-ну…

Газету с его «Козлом в огороде» я не поленился привезти ему лично, даже показал пару своих рассказов, воспринятых им со снисходительным равнодушием, но затем, подумав, он сказал:

— В вас есть наблюдательность, чувство слова… Но вам надо определиться. Вы говорите, что хотите писать прозу? Если так, то эти сатирические вирши — ваш подступ к ней, первый класс школы. Это важный класс. Маленький рассказ включает в себя все: четкий сюжет, отрицание многословия, желательность парадоксального финала, основную идею и сверхзадачу. Все это надо уложить в две-три страницы. Для романа в триста страниц принцип остается тот же. Но его следует отработать на малых формах. Я начинал с того же. И Булгаков, и Ильф с Петровым, и тот же Чехов… То есть, если вы думаете о большой прозе, первоначально вам надо освоить технику этюда…

— Вообще-то, у меня задуман роман…

Он откинулся в кресле, расплывшись в улыбке:

— И о чем?

Я рассказал.

— Ну, любопытно… Дерзайте.

— А показать вам отрывки, посоветоваться, вы позволите?

— Ну, почему бы нет? Продолжу свою карьеру главного редактора журнала «Юность» в отставке… Да! — он привстал, дотянулся до конверта, лежащего на столешнице буфета. — Мой вам подарок. Завтра в Центральном доме литераторов премьера фильма «Не может быть!» по рассказам Зощенко. Это — ваш пригласительный. Я тоже там буду, увидимся.

Следующим днем я поехал в ЦДЛ на премьеру. У входа в недосягаемый для меня закрытый писательский клуб, стояли, покуривая, Константин Симонов и Ираклий Андроников — небожители, мимо которых, кивнувших рассеянно на мое подобострастное «здрасьте», я прошел в очаг литературно-киношного бомонда.

Знаменитостей в зале набилась куча, и я, млея, сидел среди них, вспоминая, может быть, не к месту, зону, зэков, казарменные бараки, задубелые руки солдат… Как они там, бедолаги, в продуваемых всеми ветрами степях?

Вступительное слово к фильму дали Катаеву. Я сидел, замирая в восторге от его рассказа о Зощенко, о двадцатых годах, заслоненных уже полувековой историей, и поверить не мог, что еще вчера находился, попивая чаек напротив этого человека, громады, к которому теперь мог приехать домой, как гость, и кто сподобился даже помахать мне рукой со сцены, узрев мою скромную личность среди круговорота сиятельных, известных всей стране, персон.

Я написал около пяти глав своего «Нового года в октябре», приехав с ними к нему в Переделкино. Хотел оставить рукопись, но мэтр сразу принялся за чтение. Затем взял карандаш, кивнул мне стул:

— Рядом садитесь!

А дальше пошел разнос.

Он цеплялся за каждую фразу, он перечеркивал и правил абзацы, виртуозно менял слова, поливая мои промахи неумехи, неточности определений и многословие, ядовитыми комментариями, падающие бальзамом мне на душу, ибо, как опытный портной, он увидел перед собой материал, нуждающийся в перекройке и глажении, но достойный для будущей полноценной вещи, где каждый стежок пригонится к последующему стежку…

— Вы — широко необразованный человек! — говорил он. — И грешите безвкусицей, вам надо через абзац давать линейкой по рукам, как говорил покойный Бунин. Кстати, в отношении меня… И еще: вам надо читать поэзию. Вы совершенно ее не знаете, а это — фундамент прозы. Если в прозе нет поэтики стиха, это просто слова. Поэтом можешь ты не быть, но жить поэзией обязан! Так, — он перевернул лист, — следуем далее по следам ваших литературных испражнений, простите, упражнений…

Через год, в очередной мой визит к нему, смотреть рукопись он не стал, сказал:

— Почитайте вслух.

Я прочел сцену «Ванечка и Прошин».

Он сидел, раскачиваясь в кресле в такт моим фразам, с непроницаемым отвердевшим лицом. Когда я закончил, произнес веско, с ноткой удивления:

— Хорошо!

Гонорары в «Московском комсомольце» были стабильными, но хилыми, и, прийдя к выводу, что большие люди должны иметь большие деньги, а маленькие — много маленьких, я печатался в периферийных газетах, с удовольствием, хотя и за гроши, публиковавших столичных авторов, а, кроме того, Лева Новоженов, крутившийся в Останкино, где впоследствии стал популярным телеведущим, оказал мне протекцию на Гостелерадио, в редакции развлекательных программ, познакомив меня с ответственным тамошним начальником — Сашей Вячкилевым, также пописывающим сатиру и вхожим в наш круг.

От Саши зависело многое. Он ставил в эфир рассказы, зачитываемые известными актерами, курировал «сетку» передач и распоряжался заявками на сценарии, чье воплощение в текст, далее зачитываемый дикторами, оценивался в авторские гонорары, эквивалентные средней зарплате младшего научного сотрудника.

От чиновной, чисто выбритой пропагандистской братии, щеголявшей в костюмах и галстуках, Саша резко отличался своим внешним видом: был длинноволос, обильно бородат, ходил по учреждению в потертых мешковатых джинсах, вязаных кофтах, свитерах, и чем-то напоминал лешего среди блистательных русалок — подчиненных ему музыкальных и литературных редакторш, одетых по последним парижским модам, в золоте колец и обрамлении замысловатых причесок. Старшей среди редакторш была элегантная Регина Дубовицкая, ежедневно отбивавшаяся от ухаживаний местной наглющей журналистской братии.