Начнем с Высоцкого, или Путешествие в СССР…

— Они хотели забрать осужденных, — вставил я ремарку.

— Так за это надо было убивать, — хладнокровно произнес Федяевский, мельком обернувшись на гаишника. — Согласно уставу нашей боевой службы воинов-чекистов.

— Нормальный ход мыслей!.. — прокомментировал милиционер с обиженным возмущением.

Взводные, тем временем, засучив рукава, принялись нещадно молотить беглецов, и когда я попытался вступиться, с яростью оттолкнули меня, как досадную никчемную помеху. Их лица словно застыли в масках какого-то безумного исступления. За что они их били, этих парней с темным прошлым и пустым будущим? За побег? Или за свою монотонную блеклую жизнь в этих однообразных степях, где развлечениями была водка и вылазки в станицу к одиноким потрепанным бабам без обязательств?

— Ну, просто хунвейбины какие-то, — подытожил гаишник, сплюнул, сел в машину и газанул, оставив на асфальте след резкого старта.

За поимку опасных рецидивистов сначала меня хотели представить к медали «За отвагу», но посчитали, что государственная награда для срочника — слишком жирно, и я был одарен алюминиевой побрякушкой-подвеской «За службу во внутренних войсках», значком отличника Советской армии, о которой до сих пор ведал приблизительно, и широкими лычками старшего сержанта.

Наступило безмятежное бытие сверхавторитетного старослужащего командира. И длилось оно до поздней осени.

* * *

Я сидел в ободранном кресле на плоской, залитой битумом крыше контрольно-пропускного пункта, цедя из горлышка бутылки купленное в станице запретное пиво и наслаждаясь жирным вяленым лещом, выловленным и засоленным самостоятельно. В небесах тускло тлело октябрьское неприветливое солнце, в бушлат лез настырный ветер с широкой реки, и метались под порывами стихии, матерясь на своем птичьем жаргоне, неприкаянные галки над головой.

Ветер между тем усилился, привнеся неуют в принятие мною воздушной ванны, я сбросил останки леща на запретную полосу, привстал с кресла и — замер, глядя на странно колышущуюся из стороны в сторону стену основного забора. Далее раздался оглушительный треск, километровое дощатое полотнище вместе с постовыми вышками накренилось, и в следующий момент ровно и обреченно рухнуло, подняв взрывное облако искрящейся на солнце песчаной пыли.

Бегом я спустился в караулку, где уже лихорадочно поднималась «в ружье» отдыхающая смена, затем выбежал наружу, заскочил в первый же выезжающий из зоны грузовик и покатил в роту.

Дежурный сержант отлучился в сортир, дневальный солдатик любовно чистил бляху своего ремня, покуривая на лавочке, офицеров, как всегда, не было, и лишь в пустой столовке я обнаружил обедавшего там Федяевского.

— Ты почему в борщ лавровый лист не кладешь? — обсасывая баранью кость, через отрыжку, спрашивал Федяевский помощника повара — таджика в белом фартуке, смиренно стоящего поодаль, с подносом, заполненным арбузно-дынным десертом.

— Солдат его не ест, — смиренно отвечал тот.

Федяевский терпеливо вздохнул, скосившись на официанта:

— Господи, кого мне присылают… — увидев меня, возбужденно-распаренного, буркнул. — Только попробуй испортить мне аппетит!

— Товарищ капитан, забор на рабочей зоне упал, не выдержал ветровой нагрузки…

— Чего, весь забор?

— Около километра, точно. С вышками.

— А ты куда смотрел?

— Смотрел, как падает… — я едва подавил нервный смешок.

— Я тебя посажу, клянусь партбилетом… — начал он, привставая из-за стола, но затем запнулся и продолжил уже нейтральным тоном. — Буди отсыпающуюся смену, всех в ружье, мне — машину, и гоним на объект. Арбуз возьми, — указал на поднос, — на гауптвахте ими не питаются…

— При чем здесь гауптвахта? Это внезапный напор неуправляемого движения стихии…

— А кто должен обеспечивать незыблемость заграждений?!. — заорал он, топнув сапогом. — Ты! — ткнул в таджика.

— Как я?.. — оторопел тот.

— Ты тоже бери автомат, и на зону, хватит арбузы жрать в подсобке! Все — сачки и мерзавцы! С кем укреплять безопасность страны?!. Не знают, что с лавровым листом делать, а Родина им доверяет летальное оружие калибром семь шестьдесят два… Какую пользу вы можете ей нанести?

Дальнейший его монолог я выслушивать не пожелал, кинувшись в роту будить отдыхающий после ночного бдения взвод.

Вскоре ротный «газик» остановился у поваленного забора, из него выбрался нещадно матерящийся Федяевский, уставившись, подняв мизинцем козырек фуражки на картину феерического разора: бесчисленными веерами разбросанные по песку доски, скалящиеся ржавыми гвоздями, выломанные подгнившие опоры, порвавшие при своем падении колючую проволоку внешней «запретки»…

По другую сторону разломанного забора, в зоне, замерла молчаливо насупившаяся толпа зэков, недобро поглядывающая на шеренгу солдат из караула, стоящую напротив с недвусмысленно направленными на поднадзорный контингент автоматами. Блики осеннего солнца лежали на вороненой стали стволов, ветерок раздувал серые полы шинелей, а вдали, за желтой песчаной дюной, темной глубокой синевой виднелся Дон.

— Всем строиться по «пятеркам», «пятерки» — на выход, начальнику караула подсчитать осужденных! — посыпал Федяевский приказами. — Вахта закончена, по нарам! Инструктору роты приступить к воссозданию ограждения!

Я присвистнул про себя, оценивая масштабы катастрофы. Восстановление километровой прорехи требовало усилий десятков рук, штабеля стройматериалов и Бог весть каких временных затрат.

Объяснять все это Федяевскому, находящемуся в организационно-истерическом состоянии, на сей момент явно не стоило, ибо не сулило ничего, кроме нового мифического срока на гауптвахте, существующей как данность, лишь в воспаленном сознании капитана, как и у прежнего моего кровопийцы замполита. Надо заметить, что за все время моей службы под руководством капитана я получил от него, под козырек, по мелочам, сто восемьдесят пять суток этой самой гауптвахты, которой, по-моему, он постоянно бредил.

— Никакого дембеля, пока не приведешь в порядок разруху! — сообщил он мне, ныряя в «газик». Фраза была аранжирована непечатными излишествами, но я на капитана зла не держал: лучше иметь дело с искренним матерящимся человеком, нежели с учтивой воспитанной сволочью.

До дембеля оставалась пара месяцев, но затянуть с приказом Федяевский мог до упора, а потому вечером я наведался в зону, в барак к блатным, вступив со «смотрящим» авторитетом в доверительный разговор.

Зэки играли в самодельные карты при горящей на дощатом столике свече и попивали чифир. Отблески пламени освещали их лица, залоснившееся и почернелые, как лагерные бушлаты.

— Можно в ваш чайна-таун? — кивнув на банку с варевом, похожим на деготь, осведомился я.

— С чем пожаловал, командир? — вопросил главный жулик.

— Надо сделать забор за месяц, — сказал я.

— Хе, начальник, ты понимаешь, о чем базаришь? Столбы через каждые три метра вкопать на глубину могилы! И так — километр. А дальше наколотить тонны досок… Чего я скажу мужикам? Что беспредел учиняю по мусорскому указу? Да хрен вы что от меня получите! — И он показал мне увесистый кулак, где большой палец был зажат между средним и указательным.