Начнем с Высоцкого, или Путешествие в СССР…

— Но прошел же «Новый год»! Даже на премию выдвинули…

— Новый год превратится в старый! — ответила она цитатой из песенки Анчарова. — Премию получит Юра Поляков. У него хоть острая повесть, но, в итоге, все позитивно, все на черте, но не за ней… А у тебя — за ней! Какая там еще премия?.. В общем, этого твоего «Перекрестка» я не видела! К Дементьеву лучше не заходи. Он не в настроении… Давай что-то другое…

«Давай» … Как будто, вот это «что-то другое» я в сей же момент вытащу из кармана жестом фокусника… Дескать, не подходит этот перл, вот вам иной, замрите от восторга… А ведь на «Перекресток» я год потратил…

— Напоследок, Андрей, скажу тебе, что это брежневское время, столь тебе нелюбезное сейчас, ты впоследствии вспомнишь не раз, и каждый раз — с умилением! А может, и с восторгом! — заявила она.

Кивнул я Мэри, не веря, да и пошел себе вразвалочку. В привычную советскую жизнь. Суждено нам было увидеться еще раз, коротко, но, да и все. Хотя вспоминаю ее с теплом и благодарностью. Все она понимала, все чувствовала, и скольким дала путевку в большую литературу! И недаром Вася Аксенов, плюнув на все дела, прилетел из Америки на ее похороны. На один день. Но прилетел.

Мэри Лазаревна Озерова. Наша крестная…

Но, как говорится, уныние Остап полагал грехом… Из «Юности» поехал в редакцию «Нового мира» к заведующей отделом прозы Диане Тевекелян.

Полная, добродушная армянка, ироничная умница, с которой меня познакомил Володя Амлинский в доме творчества в Малеевке, оказала мне прием сердечный, с чаем и даже с коньяком. Восторгалась «Новым годом». Повесть, еще хранившую тепло рук Мэри, приняла с энтузиазмом. Правда, спохватившись, спросила с подозрением:

— А в «Юность» почему не предложили?

— Надо расти, — сказал я, намекая, что главный литературный журнал страны, давший старт Солженицыну и прочим великим, куда престижнее хоть многомиллионного, но расхожего издания.

— Я посмотрю… — сказала она.

В «Новый мир» заехал, выждав недельку. Тевекелян была по-прежнему радушна и лучилась юмором.

Вытащила из ящика стола мою рукопись, придвинула ко мне. Спросила весело:

— Это что, розыгрыш?

— Почему «розыгрыш»? — оскорбился я.

— Потому что эту вещь могут опубликовать где-нибудь в Париже, — мягко ответила она. — И после ее публикации вы там поселитесь. Навсегда. Если, конечно, вам не найдут иного места пребывания.

— А повесть? Не понравилась?

— Честно? Понравилась. Но я — старая женщина, и привыкла жить… И мне, знаете, еще очень нравится ездить в Париж с делегациями наших замечательных, идейно устойчивых писателей, а затем возвращаться в этот кабинет…

— Да, место заведующего отделом прозы «Нового мира», как, впрочем, и «Юности», это не для тебя, автор Андрей Молчанов, в эти кресла не усаживаются по желанию, это троны…

— Осторожнее… — кивнула мне милая дама на прощание. — На поворотах.

Я ничего не понимал! Ну, убери ты некоторые перехлесты, и что останется: повесть о трех молодых людях, бытовуха, легкий криминальный оттенок для остроты сюжета, никаких призывов к ниспровержению основ, сатира на уровне журнала «Крокодил» (Там, кстати, она впоследствии фрагментарно вышла отдельной книжонкой вместе с моими ранними рассказами). Так в чем дело? Какой-то клуб сумасшедших… Или эти перестраховщики куда мудрее меня? Наверное, иначе бы своих теплых мест не занимали. И главное, сука, всем нравится! Или врут?

Я посмотрел на часы. И тут осенило: через пятнадцать минут у Иры Алферовой, моей приятельницы, кончается репетиция в театре. Театр — в паре километров. Может, застану ее? Поплачусь в жилетку? Тем более, идею «Перекрестка» она мне косвенно подсказала, и я умышленно ввел одним из персонажей повести популярную актрису, чей образ никоим образом Ирине не соответствовал.

Подъехал, меся снежную дорожную кашу цвета какао. Затормозил у служебного входа. Экое приволье, сравнивая нынешние времена с прошлыми. Никаких тебе парковок и штрафов, бросай машину, где хочешь, стой, где хочешь хоть сутками, помимо, разве, зданий МВД и КГБ… Но других неудобств, правда, тьма… Хотя бы с легализацией плодов личного творчества.

И вот она в распахнутой двери, мечта миллионов советских и антисоветских мужиков…

— Девушка, вас подвезти?

— Ой!

Пока едем к ней домой, вяло повествую о прошедшем дне.

— Решение проблемы часто лежит вне плоскости проблемы, — говорит она.

Она вообще склонна к афоризмам. Причем, довольно остроумным и точным. Она не только красива, но порою пугающе умна. И диапазон окраски ее рассуждений — от шокирующего цинизма до целомудренной добродетели. Как это все в ней уживается? А может, нарочитая демонстрация цинизма — некая форма самозащиты? Или ее знак Рыб по гороскопу на что-то влияет? Но рыбка она золотая, мудрая. И отличает ее от множества богемных эгоистов поразительная отзывчивость и стремление помочь друзьям во всех их начинаниях и проблемах. Сколько безумных сплетен ходило и ходит вокруг нее, сколько ядовитых помоев вылито на ее имя! Мой комментарий на сей счет незамысловат: я всего лишь устало усмехаюсь над всеми этими наветами, тут и слов тратить не надо.

Юнгвальд-Хилькевич, снявший ее в «Трех мушкетерах», позже сетовал, что актриса она никакая, навязанная ему начальством, едва не сломавшая своим присутствием всю картину, но, выпивая с ним в гостях у моего приятеля и, одновременно, его соседа по дому, режиссера Саши Боголюбова, я, выслушивая эти стенания по поводу никчемной актрисы, вполне дружески предположил:

— Слушай, а мне кажется, у тебя на нее все-таки были планчики… Более, чем творческие. Ведь ты же нормальный мужик, — развивал я доверительную провокацию. — И чтобы пропустить такую юбку, да еще с авансом центральной роли, зависящим от тебя… Но планчики обломились. Досадно, конечно…

— Ничего подобного! Я думал, что она…

— Ты думал, а она соображала… Вильнула красиво хвостом, и остался старик у разбитого корыта… Бывает… — и я подмигнул ему доверительно.

Он лишь крякнул в ответ, отмахнувшись.

Странно, но я не воспринимал ее, как актрису. Как и многих своих приятелей, в том числе и самых близких — Золотухина и Ивашова. Они играли себя, как бы ни втискивались в образ. Из всей Таганки были два исключения: Высоцкий и Бортник. У этих был захватывающий диапазон. А из тамошних актрис я не смог бы выделить никого. Даже Демидову со всей моей к ней симпатией. Присущий ей характер с чертами неприступного высокомерия прослеживался в любой роли. До смешного.

Опять-таки, возвращаясь к Высоцкому. Вениамин Смехов утверждал, что Владимир — замечательный комик, а Любимов словно навязывает ему трагические роли. Сложно спорить с тем, кто столько сыграл с ним вместе, да и знал и видел я отношение Высоцкого к своему товарищу — крайне теплое. Письма ему писал, делился даже мелкими впечатлениями. Высоцкий — комик? И да, и нет. Комизмом в изображении ситуации он владел виртуозно, и недаром Гайдай пригласил его на роль Бендера, это был интересный выбор. Но Бендер — солнечный гуляка, олицетворение жизнерадостности и бездумия, а в Высоцком извечно сквозила явная внутренняя трагедия, трагедия самой его судьбы, хмуро и неотчетливо до поры осознаваемая им. И никаким воодушевленным актерством не забивалась эта его тоскливая обреченность. И, думаю, почувствовав эту драму, должную перенестись в настроении образа на экран, Гайдай его в этой роли отверг. Ему нужен был актер поверхностный, забавный, подвижный и лукавый. Он нашел такого. Им стал Арчил Гомиашвили. Но и тот не уложился в «десятку». Разве — в ее край, благодаря не столько артистизму игры, сколько себе самому, в ком сквозил природный веселый криминал его натуры. А вот у законопослушных интеллигентов Миронова и Юрского — как ни старались, все — мимо. Порой — где-то около, но не в цель.