Начнем с Высоцкого, или Путешествие в СССР…

Вечером, в сауне, состоялось мое знакомство с незабвенным Алоизом Бренчем. Это был невысокого роста крепыш со смуглым лицом, курчавыми, коротко подстриженными волосами, сдержанный в словах и в жестах, но сразу же расположивший меня своим дружелюбием и абсолютным отсутствием какой-либо манерности. К назначенному часу встречи он опоздал, прокомментировав данный факт так:

— Опоздать — это убедиться, что тебя ждут!

В тот вечер было немало выпито под закуску из свежедобытой Колбергсом накануне лосятины и кабана — Андрис был не просто завзятым, но и знаменитым в Латвии охотником.

— Можно ли скрестить лося и корову? — вопрошал Андрис компанию. — Утверждаю, что — да! Как? Берешь мясорубку, проворачиваешь лосятину с говядиной и получаешь великолепные котлеты. Прошу, угощайтесь…

В отличие от собравшихся, Бренч не пригубил ни рюмки, непринужденно объяснив мне:

— Я — алкоголик. Нельзя ни капли. Бросил вместе с Раймондом Паулсом, моим другом. Дали друг другу клятву. К моим фильмам, кстати, он пишет музыку.

Литературно-киношная компания, естественно, под влиянием алкогольных и банных паров, ударилась в обсуждение насущных тем о засилье цензуры и партийно-издательской бюрократии, дефиците продуктовых и промышленных товаров — словом, все то же и все те же, имею в виду кухонные посиделки московской интеллигенции. Бренч лишь раз проронил:

— Цензура — цензурой, но вот, что удивительно: при ней возникают шедевры. Возьмите хотя бы всю русскую дореволюционную литературу… Или Испанию. При Франко там были изумительные писатели. После него все зачахло. Пошел вал литературщины и коммерческой халтуры, похоронивший ростки настоящей поэзии и прозы.

Публика с такой точкой зрения не согласилась категорически, и, возможно, напрасно: как показало будущее, раскол Союза в корне изменил жизнь всех писателей, композиторов, режиссеров и художников, лишив их всяческих льгот, жирных гонораров и ведомственной медицины. Востребованными в этой новой жизни оказались лишь единицы. Вся остальная никчемная творческая публика, угодники прежней власти и ее идеологии, смытые за борт веяниями перемен, канули в никуда с тоскливыми проклятьями в адрес суровой капиталистической целесообразности, не склонной к пустой благотворительности. Печатать теперь стали лишь то, что оборачивалось конкретной прибылью. С другой стороны, литературный мусор завалил книжные прилавки. Расхожие детективчики, пустопорожняя лабуда душещипательных женских романчиков, сенсационно-лживые исторические мемуары мифических советников Сталина, псевдо-чекистов и прочих, и прочих завиральщиков. Тиражи серьезных литературных журналов падали до микроскопических величин. Крупнейшие советские издательства раскалывались и съеживались, как ледники при глобальном потеплении. Зато публика, ранее торговавшая барахлом, сосисками и электроникой, уловив направление ветров наживы, ловко и жестко вклинилась в дело книгопечатания, и потекли в народ потоки литературной макулатуры в пестрых обложечках, словно кричащих: купи меня! Казаков, Нагибин, Пикуль, Трифонов, Астафьев, Распутин — эти гиганты были бессовестно оттеснены валом откровенной дешевки, ее грязно-бурлящим селевым потоком, в итоге, пронесшись, канувшим в помойку истории.

В каком-то смысле мне повезло: я писал прозу, но прозу остросюжетную. В ней был и элемент детектива, и завлекательность приключения, а порой — и откровенная жесткость боевика. Апологеты классической прозы откровенно морщились, полагая, что я работаю в жанре второсортном, но все «толстые» литературные журналы, однако же, печатали меня в первую очередь, и давали завлекательные анонсы, полагая, что это спасает их катастрофически падающие тиражи. Из моих близких друзей в таком же положении оказались братья Вайнеры и Стругацкие: все, что ими писалось «в стол» без надежды на какую-либо публикацию, оказалось не просто востребованным, но остро необходимым читателю: издатели стояли за нашими романами в очереди, вопрос был один: кто платит больше. Это новое шустрое поколение книгопечатников, не обладающее никаким литературным вкусом, а порою — и интеллектом, обуреваемое страстью наживы, тем не менее, исподволь понимало: изголодавшаяся публика, нахлебавшись дешевой литературной баланды и рыгающая от детективного фастфуда, скоро потребует деликатесов, качества, а качественный изготовитель всегда в дефиците. Поэтому страшненькие девяностые годы века минувшего, в моей литературной судьбе, как и в судьбах Стругацких, Вайнеров, Эдуарда Хруцкого, Юлиана Семенова, сыграли при всей своей жути роль безусловно положительную: мы написали и опубликовали то, что ранее было бы глубоко и наглухо захоронено под свинцовой плитой цензуры. И пусть порой проза таилась под яркой дешевизной расхожих детективных обложек, идти на подобный компромисс приходилось и стоило.

Когда Аркадий Стругацкий, весной 1984 года, провожал меня после нашего застолья в стенах его бетонной «трешки» на проспекте Вернадского 119, обставленной старенькой потертой мебелью, я, стоя в прихожей, где на этажерочке теснилось чуть больше десятка его книг в скромных обложках советского периода, сказал:

— Наступит время, здесь будет водружен шкаф, а в нем — собрание произведений братьев Стругацких! В роскошных переплетах!

— Это время не наступит никогда! — с убежденностью отрезал он. — Ты о чем? Это я — фантаст. А ты — фантазер! Добавь еще, что в свободную продажу поступят собрания сочинений Высоцкого и Галича!

Кстати. Своего старшего сына Высоцкий назвал Аркадием в честь Стругацкого. Долгое время писатель и поэт дружили, однако затем произошло недоразумение, о котором Стругацкий рассказывал мне так:

— Володя пил, это не секрет, это вся страна знает…

Тут надо заметить, что данный разговор происходил во времена «горбачевского» сухого закона, за литровой бутылью самогона под скромную закуску, приготовленную женой знаменитого фантаста. Жена сидела на кухне и смотрела кино с похождениями Клинта Иствуда в образе Грязного Гарри, со свеженькой видеокассеты, только что мною привезенной. Еще я предложил к просмотру пару фильмов Феллини и Антониони, но Аркадий отмахнулся: на хрен эту заумь…

— Так вот, — горестно продолжил классик, выпивавший, надо сказать, интеллигентно, но крепко, — между нами состоялся принципиальный разговор. Я назвал его пропойцей и сказал, что, если он не завяжет, говорить нам будет не о чем…

— И?..

— И… — Аркадий развел руками. — Обиделся, зараза. Хлопнул дверью и ушел. С тех пор не общались… А что, я был неправ?!

— Ну, в чем-то…

— Вот именно!

А мне поневоле вспомнился Высоцкий и Любимов. Сцена была следующая, привязанная как раз к второсортности остросюжетной литературы: режиссер в очередной раз отчитывал недисциплинированного артиста:

— Ты опять срываешь график спектаклей! Ты абсолютно рассредоточен в роли! А почему? Снимаешься в какой-то детективной сериальной чепухе, накарябанной какими-то Вайнерами!

— Юрий Петрович, съемки закончены, все!

— А сколько ты убил времени на эту муру!

Высоцкий пожал плечами:

— Надо было заработать…

Меня тогда кольнуло: то ли спорить ему не хотелось, то ли решил подыграть…

Прошли десятилетия. «Место встречи» Вайнеров с Высоцким в одной из своих лучших ролей, зритель смотрит и сейчас, наслаждаясь каждым кадром картины, а спектакли Любимова, фрагментарно оставшиеся на плохих кинопленках — хорошо, что оставшиеся даже в таком виде — увы, поблекли, оттеснились в архив нашей театральной истории.

Время рассортирует все и вся по полагающимся местам и всем воздаст по заслугам!

В 1991 году мне позвонил Колбергс, сказав:

— Андрей, дай мне хоть какую-нибудь новую вещь, я опубликую ее, немедля…

— Так у вас же всегда своих хватало…

— Никто ничего не пишет, ты о чем? Всех раскидало по сторонам, все элементарно выживают… Какая сейчас в Латвии литература? Писатели торгуют на рынках женскими трусами… А я вообще в недоумении: за что сидел, теперь дают медаль!

И… я снова очутился в загородной бане под Ригой в компании друзей Андриса, и еще была несокрушимо крепка советская власть, и ветры перемен только зрели в обществе, уже разуверившемся в лживых посулах грядущего изобилия и всеобщего благоденствия. Начальство, уткнувшееся в свои кормушки, не желало замечать всеобщего дефицита всего, продолжалась бессмысленная афганская война, обесценивались деньги; закручивались, прокручиваясь, идеологические гайки; страна тухла в тупике застоя…

Все это звучало в наших разговорах за столом в предбаннике, итог же подвел Колбергс, воздев пенную пивную кружку над жареными кабаньими потрохами:

— Гниют опоры, но незыблем свод!

Свод, впрочем, скоро рухнул, убив и изувечив миллионы неквалифицированных строителей коммунизма, но — не прорабов, большинство из которых благополучно дотянули до глубокой старости, разместившись в итоге на престижных погостах. Ответственности за эпохальный эксперимент никто не понес, огрехи списали на заблуждения теоретиков — Маркса и Энгельса, кстати, что документально доказано — убежденных русофобов.

В бане присутствовали два интересных персонажа, друзья Андриса: подпольный предприниматель Имант и милицейский полковник из ОБХСС — большой начальник, возглавляющий в местном министерстве один из отделов советской экономической инквизиции. Судя по непринужденности общения, полковник и Имант находились в отношениях вполне приятельских и, как я не без оснований заподозрил — деловых. Термин «крышевание бизнеса» появится значительно позже, но в ту пору, зачатки сосуществования бизнеса и структур, нагло бизнес обирающих под предлогом его защиты, уже начинали приобретать устойчивые развивающиеся формы.