Наедине с совестью

Старики переглянулись.

– Это как же так?
– опять заговорил рыжебородый.
– Выходит, мы этих чертей за плату схватили? Хорошо ли будет, если мы возьмем у вас повозки? Что в селе подумают о нас?

– Не волнуйтесь, папаша, - вмешался в разговор Янка.
– Вы оказали нам достойную помощь, а за это всегда благодарят. Да и колхозу кони нужны. Оставьте боеприпасы и гоните три повозки домой.

Когда старики скрылись с повозками, в село с восточной стороны вошел первый батальон гвардейского полка. Вслед за ним прибыл и командир разведроты Никитин. Быстрым взглядом окинул он обоз, пленных, и на лице его промелькнула довольная улыбка. Смугляк, не поднимаясь, слабым голосом доложил:

– Боевая задача выполнена, товарищ гвардии старший лейтенант. Потерь нет. А я... я ранен.

Никитин присел к нему на повозку.

– Сегодня же доложу о вас командиру дивизии, - проговорил он тепло и твердо.
– Вы сделали больше, чем я ожидал. Благодарю! А теперь мы устроим вас в селе и оставим с вами солдата. Скоро сюда прибудет медсанбат. Видимо, вас эвакуируют во фронтовой госпиталь. Придется полежать. Но не сокрушайтесь. Адрес подразделения вы хорошо знаете, пишите нам. После выздоровления возвращайтесь в роту. Где мы остановимся - пока не известно. Не падайте только духом, товарищ гвардии младший лейтенант!

Смугляк удивленно открыл большие, уставшие глаза.

– Что смотрите? Я не ошибся, называя вас гвардии младшим лейтенантом, - продолжал Никитин.
– Это воинское звание вам присвоено приказом командования. Генерал поздравляет вас.

И он крепко обнял Смугляка. Было уже светло. По крышам села катилось большое и багровое зимнее солнце.

*

В тыловом госпитале, который находился под Москвой в бывшем доме отдыха, Смугляка поместили в маленькую палату, где лежало еще двое: летчик и командир танковой роты. У них тоже были тяжелые ранения, а у танкиста еще и сильные ожоги лица. С ног до самого затылка он был обмотан бинтами и походил на склеенную скульптуру. Танкист сильно страдал, но старался держаться бодро и весело. Прикованный к постели, он вдруг вполголоса начинал петь "Ревела буря" или очень подробно рассказывать забавные случаи из жизни знакомых фронтовиков.

Нигде так быстро не сближаются люди, как в госпитале. К вечеру Михаил все знал о летчике и танкисте. Когда на ногу гвардейцу наложили гипсовую повязку и стало ясно, что лежать придется долго и без малейших движений, он загрустил. Танкист словно подслушал мысли товарища. Приподнял на губах бинт, чтобы удобнее было говорить, повернул голову в его сторону, сказал озабоченно:

– Терпи, разведчик. У медицины свои законы. Нарушишь режим - без ноги останешься. Это не интересно. Я уже второй раз с госпитальной койкой встречаюсь. Терплю.

Смугляк с благодарностью посмотрел на танкиста, подумал: "Железный человек! А почему бы и мне не быть таким?" Но как он ни крепился, бездеятельность все-таки угнетала его. Если первое время он мог думать о своем прошлом, часто вспоминать Тасю и Степана, то теперь не было и этого. Целыми днями гвардии младший лейтенант лежал на больничной койке и смотрел в потолок. В голове ни одной мысли. Это было страшно. Нужно чем-то заняться? И Смугляк предложил организовать коллективную читку исторических романов. Летчик и танкист согласились. После этого старшая медсестра охотно принесла им "Спартака" из госпитальной библиотеки. За читку принялся летчик Федя Грачев, моложавый и задушевный человек, ни при каких случаях не впадавший в уныние. Голос у него был мягкий, приятный, читал он быстро, без запинок, с правильным произношением. Слушать его не надоедало. Читали запоем, забывая "мертвый час". За короткое время были прочитаны "Чингиз-хан" и "Батый", романы "Степан Разин" и "Петр Первый". На очереди в намеченном списке значились: "Суворов" и "Емельян Пугачев", "Тихий Дон" и "Хождение по мукам". Старшая медсестра озабоченно кивала головой: "Не много ли они читают? Не утомляет ли их чтение?" Ежедневно после обеда она заходила в палату, отбирала у летчика книгу и, улыбаясь, говорила беспрекословно, строго:

– Мертвый час, мальчики!

Самым впечатлительным и восприимчивым к прочитанному оказался Смугляк. Сначала ночами он спал спокойно, но потом начал бредить. Танкист и летчик просыпались и молча вслушивались в бессознательный разговор товарища по палате. Смугляк на минуту затихал, затем снова возобновлял разговор, восхваляя Спартака и ругая Бату-хана.

На крик появлялась дежурная медсестра, осторожно будила больного, поправляла под ним подушку и укоризненно говорила:

– Опять начитались. Сегодня уже второй раз воюете. Имейте в виду, товарищ Смугляк, больше вы читать ничего не будете.

– Не сердитесь, сестра, - виновато моргал глазами Михаил.
– Завтра дочитаем "Тараса Бульбу" и... все. Передышку сделаем.

– Хорошо, я проверю.

– А вы не опасайтесь, сестрица, - смеялся Федя Грачев, сверкая белыми, ровными зубами.
– Он не сорвется с койки: мы его привязываем. Ремни у нас крепкие, поглядите-ка.

Танкист тоже улыбался:

– Ничего, привыкнет. Прочитаем еще романов десять, и он перестанет "воевать" ночами. Со мной тоже бывало такое...

После Московского наступления и первого крупного разгрома гитлеровских войск в "Известиях" были опубликованы имена награжденных за боевые подвиги фронтовиков. Списки печатались с продолжением в нескольких номерах. Как-то просматривая подшивку "Известий", Федя Грачев вдруг просиял, заулыбался.

– Тебя как по отчеству, Миша?

Смугляк сказал.

– Значит, это ты, - продолжал Грачев.
– Наградили тебя, товарищ фронтовик! Орденом Красного Знамени, чуешь? Так вот и написано: "Смугляка Михаила Петровича гвардии младшего лейтенанта". Танцуй, браток! Награда большая.

Танкист нащупал руку Смугляка, крепко пожал:

– Поздравляю, разведчик!

Приятно было Смугляку в этот день, но недолго согревала его радостная весть. К вечеру из подразделения пришло письмо. Ратный товарищ Михаила Янка Корень сообщал ему о жизни и боевых делах воинов разведроты. Он подробно описывал подвиги товарищей: кто погиб в дни наступления, кто выбыл из строя по ранению. Особенно тепло и содержательно писал он о гвардии старшем лейтенанте Никитине. Письмо заканчивалось сообщением о смерти командира: когда и где он был ранен, как умер и где похоронен.

Письмо выпало из рук Смугляка, спазмы перехватили горло. "Никитин, Никитин!
– печально шептал Смугляк.
– Дорогой человек, значит, тебя уже нет. Не пришлось нам встретиться снова. А ты хотел. После войны ты собирался учиться. Неумолимая смерть оборвала твои светлые мечты и желания".

Смугляк отвернулся к окну и глубоко задумался. В эту минуту в палату вошел врач. Он быстро и ловко снял повязку с лица командира танковой роты, смазал кожу, улыбнулся:

– На поправку идем, товарищ Фролов. Через неделю вы себя совсем не узнаете. Поздравляю!

– Спасибо, доктор!

Лицо Андрея Ивановича Фролова было смуглое, в ожогах. На щеках и на подбородке старая кожа сморщилась, зашелушилась, а под ней образовывалась новая, нежная, иссиня-розовая. Когда-то красивое и гладкое лицо танкиста стало пестрым и шероховатым.

Врач вышел. Фролов достал из тумбочки письмо, перечитал его, взял зеркало, внимательно посмотрел на себя.

– Дочь просит фотографию, - проговорил он, не отрываясь от зеркала, а разве я могу сейчас фотографироваться? Не узнает она своего батю. Придется подождать. Напишу, что нет под рукой хорошего фотографа.
– И, помолчав, добавил: - Обгорел я, как обрубок. Добро, что глаза уцелели. Погляди-ка, разведчик, как у меня вывеска: терпима? Ну, говори правду?!