Наши за границей

— Не могу-же я не сходить въ дамскую уборную, ежели я шесть-семь часовъ не выходя изъ вагона сидла, — оправдывалась жена.

— А не можешь, такъ не зди заграницу. Нмки-же могутъ. Отчего-же он могутъ? Или у нихъ натура другая.

— Конечно-же, должно быть, другая. Он къ здшнимъ порядкамъ привычны, а я не привычна.

— И ты заграницу выхала, такъ должна привыкать. А то извольте видть: надо въ буфетъ сть идти, а она: «я въ дамскую уборную». Черезъ тебя и ду прозвали. Нешто можетъ быть человкъ сытъ, съвши вотъ по эдакой котлетк, ежели онъ съ утра не лъ! Вдь, можетъ быть, до самаго Гамбурга другого куска въ горло не попадетъ, кром этой котлетины. А гд этотъ самый Гамбургъ? Чортъ его знаетъ, гд онъ! Можетъ быть, на краю свта.

Глафира Семеновна сидла, держа въ рук котлеты, завернутыя въ носовой платокъ, и плакала.

— Зачмъ-же намъ въ Гамбургъ-то хать? Мы выйдемъ вонъ изъ вагона на первой-же станціи, — говорила она.

— А чортъ ихъ знаетъ, будетъ-ли еще по дорог станція-то, да и выпустятъ-ли насъ изъ этого вагона. Видишь, какіе у нихъ везд дурацкіе порядки. Можетъ быть, изъ вагона-то вплоть до Гамбурга и не выпустятъ. А заплати деньги сполна, да и позжай.

— Попросимся, чтобы выпустили. Скажемъ, что по ошибк не въ тотъ поздъ попали.

— Попросимся, скажемъ… А кто будетъ говорить, ежели по-нмецки ты ни аза въ глаза, а я еще меньше? Да и кого тутъ попросить, ежели и кондукторовъ-то не видать. У насъ по желзнымъ дорогамъ кондукторы по вагонамъ шляются, чуть не черезъ каждыя десять минутъ билеты у тебя смотрятъ, машинками прорзаютъ, будятъ тебя, ежели ты спишь, чуть не за ноги тебя со скамейки стаскиваютъ то за тмъ, то за другимъ, а здсь боле получаса въ какой-то Гамбургъ демъ, и ни одна кондукторская бестія не показывается! Въ Гамбургъ! На какой песъ, спрашивается, намъ этой Гамбургъ! — горячился Николай Ивановичъ, но, увидавъ уже рыдающую жену, понизилъ голосъ и прибавилъ:- Не реви… Утри глаза платкомъ и сиди безъ слезъ…

— Какъ-же я могу утереться платкомъ, ежели у меня въ носовомъ платк котлеты! Вдь весь платокъ у меня въ подливк. Самъ-же ты въ Кенигсберг на станціи въ мой носовой платокъ котлеты съ двухъ тарелокъ вывалилъ, — отвчала жена.

— Вынь изъ саквояжа чистый платокъ. Не хорошо въ слезахъ. Вонъ нмецъ смотритъ.

— Да вдь саквояжи-то въ томъ позд остались.

— Тьфу!.. И то… Совсмъ спутался. Вотъ наказаніе-то! Ну, возьми мой платокъ и вытрись моимъ платкомъ.

— Лучше-же я кончикомъ отъ своего платка. Кончикъ не замаранъ.

Глафира Семеновна поднесла платокъ съ котлетами къ глазамъ и кончикомъ его кое-какъ вытерла слезы. Николай Ивановичъ увидалъ котлеты и сказалъ:

— Давай-же съдимъ по котлетк-то… сть смерть хочется…

— Съдимъ, — прошептала Глафира Семеновна, раскрывая платокъ. — Вотъ тутъ и протертый картофель есть… Только хлба нтъ. Хлба забыла взять.

Супруги принялись сть котлеты. Вошелъ кондукторъ визировать билеты, увидалъ у супруговъ не т билеты, заговорилъ что-то по-нмецки и наконецъ, возвыся голосъ, раскричался.

— Weg, weg! Sіе m"ussen bald umsteigen und die Strase zahten, — кричалъ онъ.

— Про штрафъ говоритъ. Штрафъ возьмутъ, — пробормоталъ Николай Ивановичъ жен и, обратясь къ кондуктору, спросилъ:- Да геенъ-то все-таки можно? Изъ вагона-то можно геенъ?.. Выпустятъ насъ на станціи?

— Канъ манъ на станціи веггеенъ? — поправила мужа жена.

— О, ja, ja… Sald wird die Station und Sie m"ussen sort.

— Что онъ говоритъ? — интересовался Николай Ивановичъ.

— Говоритъ, что сейчасъ будетъ станція и насъ высадятъ.

— Ну, слава теб Господи!

Поздъ уменьшалъ ходъ и наконецъ остановился. Супруги не вышли, а выскочили изъ вагона, словно изъ тюрьмы. Кондукторъ сдалъ ихъ начальнику станціи, свистнулъ, вскочилъ на подножку вагона и поздъ опять помчался.

VI

Николай Ивановичъ и Глафира Семеновна стояли передъ начальникомъ станціи, совали ему свои билеты и ждали надъ собой суда.

— Вотъ, херъ начальникъ станціи, хали мы въ Берлинъ, попали чортъ знаетъ куда, — говорилъ Николай Ивановичъ, стараясь быть какъ можно учтиве, и даже приподнялъ шляпу.

Начальникъ станціи, длинный и тощій, какъ хлыстъ, нмецъ въ красной фуражк и съ сигарой въ зубахъ, сдлалъ ему въ отвтъ на поклонъ подъ козырекъ, и, не выпуская изъ зубовъ сигары, глубокомысленно сталъ разсматривать сунутую ему книжку билетовъ прямого сообщенія до Парижа.

— Бите, загензи, васъ махенъ? Васъ махенъ? — спрашивала въ свою очередь Глафира Семеновна.

— Ага! — заговорила по-нмецки! Заставила нужда калачи сть! — воскликнулъ Николай Ивановичъ, съ какимъ-то злорадствомъ подмигивая жен.

— Заговорила потому, что обыкновенныя комнатныя слова потребовались. Комнатныя слова я отлично знаю. Васъ махенъ? Васъ махенъ? — повторяла она передъ начальникомъ станціи.

Тотъ понялъ вопросъ, важно поднялъ голову и заговорилъ по-нмецки. Говорилъ онъ съ толкомъ, съ разстановкой, наставительно, часто упоминалъ Кенигсбергъ, Берлинъ, Диршау, слово «Schnellzug» и сопровождалъ все это пояснительными жестами. Глафира Семеновна, морщась отъ табачнаго дыма, который онъ пускалъ ей прямо въ лицо, внимательно слушала, стараясь не проронить ни слова.

— Поняла? — спросилъ Николай Ивановичъ жену.

— Да конечно же, поняла. Слова самыя обыкновенныя. Штрафъ, купить билеты и хать обратно въ этотъ проклятый Кенигсбергъ.

— А когда, когда поздъ-то въ Кенигсбергъ пойдетъ? Спроси его по-нмецки. Вдь можешь.

— Ви филь уръ поздъ имъ Кенигсбергъ?

— Nach zwei Stunden, Madame.

— Что онъ говоритъ?

— Не понимаю. Ви филь уръ? Уръ, уръ?.. — твердила она и показывала на часы.

— Um zehn Ubr, nach zwei Stunden.

Начальникъ станціи вынулъ свои карманные часы и показалъ на цифру 10.

— Черезъ два часа можно хать? Отлично. Бери, мусью, штрафъ и отпусти скорй душу на покаяніе! — воскликнулъ радостно Николай Ивановичъ, опустилъ руку въ карманъ, вытащилъ оттуда нсколько золотыхъ монетъ и серебряныхъ марокъ и протянулъ ихъ на ладони начальнику станціи. — Бери, бери… Отбирай самъ, сколько слдуетъ, и давай намъ билеты до Кенигсберга. Сколько нмецкихъ полтинъ надо — столько и бери.

— Немензи, немензи штрафъ ундъ фюръ билетъ, фюръ цвей билетъ, — подтвердила жена. — Виръ висенъ нихтъ вашъ гельдъ. Немензи…