Насильно твоя

Ему противно? Я обо всем ему напоминаю?

Я с удивлением поняла, что ничего не чувствую. Совсем. Внутри все умерло. Я словно фарфоровая куколка, полая внутри. Я смотрела, думала, анализировала, но никаких чувств, кроме самых примитивных, не возникало. Пустота.

Тело болело адски. Все мышцы, до костей. Пылала содранная кожа и между ног тоже пекло. Но это не вызвало беспокойства — я стала безразлична ко всему.

Поглядев на солнечный свет, я закрыла глаза и вновь провалилась в сон.

Следующее пробуждение запомнилось фрагментами. Надо мной зависло взволнованное лицо Эмиля. Разбитое в хлам. Он убирал волосы с моих глаз и что-то говорил.

— Дина? — голос долетал из далекого далека. Нереальный, будто из счастливого сна.

Эмиля беспокоило, что я все еще сплю. Он боялся, что переборщил со снотворным.

Третье пробуждение было гаже всех.

Я выспалась и больше не могла спать. Только лежать на боку, глядя в стену. День и ночь перепутались, я не понимала, сколько времени прошло. Время в моем случае — бесполезный аксессуар.

Время не лечит. Оно просто убивает.

Я не могла встать. В глубине квартиры бродил Эмиль, я слушала тихие шаги, сдавленные стоны из ванной, когда он промывал свои раны.

Я не верила, что смогу прийти в себя. Все очень-очень плохо.

Мне отбили почки. И я простудилась.

Поясницу раздирало от острой боли, а я когда ходила в туалет, то писала с кровью. Голова напоминала гудящий колокол. Первые дни меня, кажется, тошнило. Точно я не помнила. Скорее всего, сотрясение — об стену отбили, а потом еще в висок… Лоб стал шишковатым. Лицо распухло, особенно веки. Наверняка лилово-черное. Наверняка.

Я поела на второй или третий день. Эмиль чем-то меня покормил. Пила через трубочку, потому что руки тряслись. Я не знала, почему вообще жива. И что здесь делаю — тоже не знала. По разговорам помню, что после изнасилования мне должны были пустить пулю в голову. Но все же я здесь. В отличие от тех, кто остался в подвале. Второй шанс. Второй день рождения. Многие из тех, кто стоял у расстрельной стены выгрызали бы право оказаться на моем месте.

Возможно, кому-то повезло больше меня, да. Но ведь кому-то и меньше, правильно?

И тогда я решила: ничего не было. Просто для того, чтобы жить дальше.

Я очнулась поздним вечером, открыла глаза: я лежала на кровати лицом к стене, поджав худые ноги и подогнув руку.

Стена была ровной, окрашенной в светло-серый цвет. Идеальной. Как и все в этом доме. По ней было приятно водить пальцем. Это медитативное занятие выбрасывало меня из реальности, позволяло ни о чем думать. Как будто я в пустоте или меня нет совсем.

В себя меня привел хлопок двери.

Я вдруг осознала, что лежу на смятой несвежей постели в соседней от Эмиля комнате. Что в окне собираются густые сумерки, уже почти темно, а мне не нужен свет. Совсем не нужен и, кажется, уже давно.

Что кто-то пришел.

Я приподнялась, оборачиваясь в сторону выхода. С трудом заставила себя встать и, толком не понимая зачем, побрела в коридор. Просто шла на звук.

Я держалась за стену, идти было трудно. Все плыло, словно я проспала несколько недель, и теперь заново осваивалась в незнакомом мире.

Я выбралась в коридор и остановилась. В полумраке Эмиль расстегивал пиджак, но застыл, заметив меня.

Я смотрела в его больные глаза. Он знает или нет? Знает, что они меня…

У него был перебит нос, на лице свежие рубцы. Прошло около двух недель. Откуда свежие?.. Где он был?

— Эмиль? — с трудом выговорила я, губы не слушались, словно я разучилась говорить.

Он смотрел, как волк: исподлобья, глаза были чужими. Это не его взгляд.

— Встала, — мрачно сказал он. — Наконец-то.

Я жадно осматривала его. Следы пыток на лице, шее… Но судя по папке, которую он швырнул на полку под зеркалом, Эмиль был на работе. Он может работать после этого? Что же он врал остальным?

Конечно, он знает, решила я.

Он взрослый мужчина, не дурак. Если женщину пытали голой, ее изнасиловали. Конечно, он все понял.

— Эмиль? — еле слышно спросила я.

Он с черствым лицом прошел мимо, в ванную. Через приоткрытую дверь я видела, как он судорожно на полную выкручивает воду и умывается. Затем захлопывает дверь, чтобы я не смотрела.

Меня качало, как после долгой болезни. Слабость, боль… Это и есть болезнь. Вспомнив, что позади зеркало я медленно обернулась. Я хотела увидеть себя.

Отек спал. Это была единственная хорошая новость.

Правый глаз, которому досталось больше, и нос еще припухшие. Синяки стали не такими страшными, как я ждала, и выцвели. Некоторые до цвета красной сливы, некоторые до желтизны. Нос перебит, губы были всмятку, но зажили.

На мне была длинная рубашка, застегнутая на одну пуговицу — рубашка Эмиля. Это он одел меня. На тощих коленях, выглядывающих из-под подола, тоже синяки. Розовая тонкая кожа блестела — раны затянулись, но стала сухой. Я взглянула на руки: и они в темных и красных пятнах.

А где та красивая легкомысленная девушка, которая смотрела из этого зеркала в последний раз? Там была какая-то незнакомая, очень худая и изможденная женщина с пронзительными глазами и пустым лицом. Со спутанными темными волосами, которые давно никто не расчесывал и не мыл.

Я потрясенно смотрела на себя.

Безумно хотелось заплакать, но внутри пустота — даже выплакать нечего. Смерть, как она есть: заживо.

Хлопнула дверь ванной, и я обернулась, вытягиваясь на звук. На Эмиля было больно смотреть. Он стремительно прошел мимо, словно я пустое место.

— Сделай кофе, — бросил он и скрылся в комнате.

Я побрела следом, сердце часто и болезненно билось. Не обращая внимания на мой умоляющий взгляд, Эмиль раздевался. Бросил на кровать пиджак — я заметила, что кобура при нем, в ней пистолет… Разве оружие не забрали?

Почему-то все пошло как раньше. Только мы избиты и замучены. И я — его жена.

Он расстегнул рубашку, спустил с плеч. Я увидела жуткие рубцы на спине. Ожоги, порезы… Следы пыток.

— Убери одежду в шкаф, — велел он.