Наследники иллюзий

Он подошел к настенному электрощиту с разноцветными кнопками, и ткнул пальцем в одну из них. Раздался щелчок, и уровень воды в бассейне начал медленно убывать.

– Зачем вернулся, курсант?
– спросил Скрипченко.

И только Федя собрался с духом признаться в обмане, как Скрипченко положил ему руку на плечо и произнёс:

– Ну? И к чему этот цирк? Я же тебя сразу узнал, Фердинанд Карлович Мах. Испугался, что я тебе колонию припомню, как ты нечестным путём избежал наказания? Или, что меня бросили раненного на пустыре? Так ведь, скорую всё-таки вызвали. И потом, я сам виноват. Так что, меня - не бойся.

Скрипченко посмотрел на часы.

– Хочу рассказать тебе одну историю, - начал он.
– На войне дело было. В 1943 году. Наш командир... Отставить. Рассказываю как притчу. Отстранённо и обобщённо. Идёт где-то когда-то какая-то война. Командир взвода посылает солдат на верную гибель - пройти болото под вражеским огнем с того берега. Никакого стратегического и тактического смысла в этом переходе не было. И приказа от верховного командования тоже не поступало. Можно было ночью обойти болото. Но тому командиру захотелось покомандовать, власть над людьми почувствовать, в солдатики проиграться. А солдатики-то живые. Сам командир на берегу в кустах отсиживался, жив остался, а солдаты полегли. Все, кроме одного. Его смекалка от верной смерти спасла. Как увидел он болото, сапог с ноги стянул и подошву оторвал. А потом прижал сапог к лицу тем местом, где подошва была, и нырнул под жижу болотную там, где ещё дно твердое мог нащупать. Затаился, дышит через голенище сапога как через трубу. Пролежал он так в воде, пока вражеские пулемёты не затихли. А потом осторожно так начал выбираться. На Руси сапог без подошвы называли халявой. Вот и поручается, что спасся солдатик халявой. К чему я тебе эту историю рассказал? А к тому, что когда война закончилась, солдат этот через 22 года нашел-таки своего командира, что взвод за зря положил. Нашел и заставил умереть такой же смертью, какой умерли его боевые товарищи.

Скрипченко посмотрел на танк, башня которого уже выступила из воды.

– Вот ты бы, Фердинанд, хотел бы запросто так, по-глупому, ни за что смерть принять?
– спросил Скрипченко.

– Никак нет, товарищ майор! По-глупому - ни за что не хочу умирать, - ответил Федя.

– И никто не хотел, да и не захочет,- произнес Скрипченко, глядя на танк. Вода уходила быстро, и танк уже был виден наполовину.
– Вот он, момент истины. Я-то жену и дочку Оксанку в Свердловск отправил в родные места. Теперь и самому можно двигать домой. Дело сделано. Так что ты хотел мне сказать? Небось, хотел признаться, что ты не Мериков? Ладно. Считай, что сегодня ничего не произошло. Вообще ничего. Ни твоего проступка, ни моего,- добавил Скрипченко и посмотрел на танк.
– Свободен, курсант.

– Есть!
– ответил Федя, развернулся и, печатая шаг, направился к выходу.

Федя не понимал, почему на душе у него было легко.

– Признался?
– спросил Юра. Он ждал Федю в сквере возле института.

– Так точно, признался.
– ответил Федя и друзья на радостях отправились в кафе-мороженное.

Угощал Федя. Он ещё не знал, какая новость ожидает его дома.

– У нас неприятности, - прошептала мама, когда поздно вечером Федя вернулся домой.
– Отца сняли с должности. Уволили из горкома профсоюзов. Он в своей комнате. Страшно переживает. Ты уж с ним поделикатнее поговори, успокой. С его-то больным сердцем и гипертонией! Я так за него боюсь! Может, на всякий случай, скорую вызвать?

И её опасения оказались не напрасны. Карл Фридрихович Мах скончался той же ночью от обширного инфаркта.

Юрины родители, Юра и Юля взяли на себя хлопоты по организации похорон. Поминок не устраивали. Федина мама слегла с сердечным приступом, и Федя неотлучно находился рядом c ней в больнице. Несмотря на усилия врачей, спасти маму не удалось.

Вскоре к Феде в двухкомнатную квартиру в большую комнату подселили молодую семью с годовалым ребёнком. Теперь коридор и кухня были плотно завешены сохнущими на верёвках пелёнками, постельным бельём, кофточками, блузками, мужскими и женскими трусами, майками, юбками, лифчиками, комбинациями, чулками и ночными рубашками.

Новые соседи Феди оказались общительными людьми. Муж Коля работал на заводе. Жена Люся сидела дома с маленьким ребёнком. В коридоре также появились коляска и велосипед мужа, на котором он ездил на работу круглый год. У них ещё не было своего холодильника, и Федя разрешил попользоваться своим, тем более что его холодильник пустовал. Федя питался у Мериковых и в институтской столовой.

Студенты из группы сочувствовали Феде и помогали ему как могли. А в помощи Федя нуждался. Стипендии на жизнь не хватало. Большая её часть уходила на квартплату. Но надо было ещё питаться, покупать что-то из одежды, оплачивать транспорт. Несколько раз Федя ходил с ребятами из его студенческой группы на вокзал разгружать вагоны. Родители Юры тоже старались помочь Феде. Он часто обедал и ужинал у них. В конце ноября, когда похолодало, они купили Юре и Феде по паре отечественных зимних ботинок. Раньше Федя такие бы и не надел, настолько они были топорно сделаны, но теперь его эстетические чувства притупились. Он даже продал свой джинсовый костюм. Но пластинки рок групп и проигрыватель Грюндик с большим деревянным динамиком Федя оставил на чёрный день.

Так что материально Федя как-то держался. Хуже обстояли дела с его душевным состоянием. Беспросветная тоска и печаль усиливались с каждым днем.

Новые Федины соседи, особенно Люся, проявляли живейшее человеческое участие, стараясь помочь ему в этот нелёгкий период жизни. Люся заводила с Федей откровенные разговоры, советуя ему выговориться, чтобы облегчить нервное напряжение. Федя верил её советам и доверительно рассказывал почти незнакомой женщине подробности своих жизненных передряг.

Хотя Федя уходил из дома рано, а возвращался поздно, но он всегда натыкался на своих участливых соседей. На лестничной площадке его встречал Коля, куривший вонючую махорку. А войдя в квартиру, Федя сразу наталкивался на Люсю, которая, казалось, все время проводила на кухне, в ванной и в коридоре. Соседи настойчиво звали поужинать вместе, а Федя всегда благодарил, но отказывался.

И вот однажды, вернувшись вечером домой, Федя обнаружил, что лестничная площадка пустует.

– Неужели бросил курить?
– подумал Федя, входя в квартиру.

Он не встретил Колю ни на кухне, ни в ванной, ни в коридоре.

– Уехал Колька на неделю от завода в командировку, - сообщила Люся.
– Как я без него справлюсь? Рук не хватит на все дела. Вот сейчас, например, надо в магазин сгонять, кое-что прикупить, а ребёнка с кем оставить? Может, посидишь, Федь, присмотришь за Сережкой?

Федя согласился.

Серёжка вел себя тихо, спокойно. Он видел Федю раньше и привык к нему. А Федя за это время даже успел выучить к завтрашним занятиям пересказ текста на английском языке и законспектировал часть работы Владимира Ильича Ленина "Материализм и эмпириокритицизм".

Люся вернулась через час с двумя сумками, доверху набитыми едой.

– Вот уложу Серёжку через полчасика спать, - сказала Люся.
– А потом ... может посидишь со мной на кухне? Поболтаем?

И Люся извлекла из сумки бутылку вина.

Федя помнил те вечера, когда его родители сидели на кухне под красным абажуром и ужинали. Этот ритуальный прием пищи раздражал Федю. Они не ели, а священнодействовали. Во время войны семьи Фединых родителей депортировали в немецкие поселения на Урале. В ссылке они прошли через страшный голод, но выжили. В пятидесятые годы были реабилитированы и вернулись в Москву. Отношение к еде как к самому главному осталось на всю жизнь. Теперь родителей нет. Какое страшное слово "нет"! А ведь их и вправду больше нет. Не существует. Они исчезли, растворились, их тела сожжены. Федя видел в крематории, как гроб исчезал в огне и дверцы медленно закрывались под звуки органа. А как же бессмертная душа? Да где ж её искать?

Теперь за Федю уже некому было заступиться. А надо ли было вообще заступаться? Ведь это он совершал неправильные поступки и должен был сам отвечать за них. Но родители всегда брали на себя его вину. Может поэтому их так рано не стало?

– Ну, так как? Посидим?
– повторила Люся и подмигнула.

Минут через 40, когда Федя заканчивал задание по аналитической геометрии, дверь его комнаты приоткрылась и вошла Люся. На ней был короткий шёлковый халат голубого цвета, шелковые чулки, черные лакированные туфли. Глаза были сильно подведены, губы обильно накрашены. Она походила на официантку из провинциального привокзального ресторана.