Наследники

Наконец Валя тоже заметила его. В глазах мелькнула радость, откровенная, неприкрытая. Но тут же будто кто-то взял да и погасил вспыхнувшие в глазах огоньки.

О Викторе Валя думала, в сущности, всегда. Даже те недолгие месяцы, когда была с Санько. И постоянно в ней жило чувство вины перед Виктором. Обрушившееся на нее горе толкнуло на мысль поехать в Каменск, разыскать Виктора. Она очень, очень нуждалась сейчас в нем. Но убедила себя: надежды пустые и никчемные. «Какой опорой после происшедшего может быть Виктор? Зачем ты нужна ему? И нечего прятаться за чьи-то плечи. Теперь надейся только на себя». Это стало правилом, нормой поведения. Она заставила себя начисто, как дурной сон, забыть Санько. И добилась этого, хотя только она знала, сколько ночей было проплакано. Валя решила уехать из Песков на одну из строек, но не сюда, не в Каменск. Она ведь, наконец, приучила себя — еще одна победа — не думать часто, как было раньше, о Викторе. Его телеграмма была для нее полной неожиданностью. По решительному тексту было ясно, что он узнал все. Но откуда? Валя сначала обрадовалась, а потом засомневалась: «Что я там буду делать? И с ним как? Стыдно же в глаза глянуть». Ритка ничего слышать не хотела: «Поезжай, и все тут. Лучшего ничего не придумаешь. Видишь же, пишет: работа, жилье, — все есть. Ну, а там, глядишь… Сердце-то ведь не камень. Любит он тебя. Это уж точно». Валя с досадой отмахнулась: она вовсе не думает навязывать себя кому бы то ни было. Она едет работать, и только.

Однако, когда увидела Виктора на перроне, радости сдержать не смогла. Но скоро заметила и стройную черноволосую девушку рядом с ним. Сердце похолодело: «Вдвоем встречают. Что ж, правильно. А красивая-то какая. Что ж, пара хоть куда». И чуть отчужденно проговорила, обращаясь к Виктору:

— Ты извини, что я сюда, к вам, подалась. Найдется мне что-нибудь на вашем «Химстрое»? — И тут же, чтобы все было ясно, добавила: — Обузой никому не буду.

Виктор, улыбнувшись, ответил:

— Не беспокойся. Вот представляю: один из самых наших отчаянных бригадиров, Катюша Завьялова. Прошу знакомиться. Будешь под ее крылом и жить и работать.

Катя подошла к Валентине, крепко встряхнула ее руку, деловито спросила:

— Где ваши корзинки, коробки, картонки? Забираем — и на электричку. Обсудим все по пути. Подробно, как в ООН.

…Когда шли по перрону, Валя, чтобы не потеряться в вокзальной сутолоке, крепко держалась за руку Виктора и все никак не успевала за его крупным, широким шагом. Виктор с какой-то грустной радостью вспомнил, что вот так же она семенила за ним, когда ходили в школу, да и потом, позже… И так же держалась за его руку.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

После осмотра выставки из Каменска до «Химстроя» решили идти пешком.

Осеннее солнце, хоть и не очень горячее, но все еще ласковое, наполняло все вокруг янтарно-прозрачными красками, нарядно и ярко высвечивало осеннее разноцветье окрестных рощ, с полей доносился деловитый стрекот моторов, терпко пахло дымом от разбросанных по полям костров.

Всю дорогу шел горячий, оживленный спор. Особенно бурные дебаты разгорелись между Удальцовым, Зайкиным и Хомяковым. Казалось, дело у них вот-вот дойдет до настоящей ссоры. Зарубин уж не раз останавливал их, но через минуту схватка разгоралась вновь.

Выставка, которую смотрели химстроевцы, была организована в клубе одного из научных институтов и вызвала немалый шум. В Каменск приезжали любители живописи даже из Москвы, о чем, захлебываясь от восторга, рассказывал Хомяков. Ребята из комитета, ревностно следившие за тем, чтобы химстроевцы ни в чем не отставали от жизни, тоже решили, что выставку стоит посмотреть.

Костя Зайкин в который уже раз наскакивал на своего главного оппонента Хомякова:

— Нет, ты мне все-таки скажи, для кого пишут эти молодые непризнанные гении?

— Для тех, кто хоть что-нибудь понимает в искусстве.

— Ладно, допустим, я не принадлежу к этой категории и не претендую на это. Но нас было-то, наверное, человек сто, а то и больше, а восторгов что-то не слышно.

— Уровень культурный повышать надо.

— Опять согласен. Но все-таки объясни, что означает, например, то полотно, где на фоне пейзажа — гигантская бутылка русской горькой? Или другое, помнишь — большой лист старинной грамоты с древнеславянскими письменами и по этой грамоте два следа от подошв современного ботинка? Это что такое? Современность топчет все, что было до нее? Так, что ли?

— А ведь иногда и топчет, а? Ведь факт?

— Ну так выходит, Костя правильно понял мысль художника, — заметил Зарубин.

За Хомякова ответил Удальцов:

— Даже ты упрощаешь, Виктор. А тебе-то уж следовало бы на вещи смотреть глубже.

— Как ни крути, это претензия на символ. А символ есть обобщение.

— Подожди, Виктор. Помнишь, ты как-то все носился с книжкой о художниках эпохи Возрождения?

— Ну и что?

— Так вот они к своим шедеврам шли тоже путем исканий.

— Не спорю. Когда они писали картины, возвеличивающие их общество, на заднем дворе этого самого общества шла травля людей, попирание личности и многое другое. Но звали-то художники человека к тому, чтобы он стал хорошим. Куда же зовут авторы этих картин?

Хомяков раздраженно проговорил:

— Что вы все берете частности? Говорю же вам, надо шире все это понимать.

Зарубин, не обращая внимания на его нервозность, продолжал:

— И все-таки приведу еще одну частность. Припомните еще одно полотно. Там изображена земля, пустыня и черное небо, и над всем этим взвился змий с жирным телом и маленькой головкой, которая уставилась на зрителя двумя огненными злыми глазами. Я когда посмотрел, то почувствовал горькую обиду. Неужели художники представляют себе мир как пустыню, над которой распростерся змий?

Хомяков с усмешкой проговорил:

— А вам бы все такие картины, какую я видел как-то на выставке в Москве. Тогда вышел указ: не кормить хлебом свиней. И вот появился «шедевр» огромных размеров: свиньи едят белый хлеб, рядом стоит мужик — руки в помоях — и назидательно грозит зрителю пальцем. Может, вас такие полотна устраивают?

— Ну зачем же ты нас-то в этаких чудаков превращаешь? — спокойно ответил Зарубин. — Для нас искусство вроде старого друга, которого забываешь на годы, а когда тебе тяжко, к нему приходишь. Трудно тебе — возьмешь Пушкина, Толстого, Чехова. Или в музей идешь — к Рембрандту, Репину, Левитану. Вот такого искусства, к которому в такой момент потянуло бы, сейчас у нас очень мало.

В ответ на его слова Удальцов задумчиво произнес:

— Нужно не забывать, что художник — человек, как и все, и как человек, аккумулирует в себе все явления времени. Он выражает думы эпохи. Гейне говорил, что через сердце поэта проходит трещина мира. Художники отражают жизнь, какая она есть, какой они ее видят. И если вы, дорогие друзья, не понимаете этого, то тут уж виноваты не художники.

— Вот это — не в бровь, а в глаз! — восторженно произнес Хомяков.

Но на Удальцова набросился Зайкин:

— Понятно, значит, в том, что выставка нам не понравилась, виноваты мы сами?

— Но мне-то она понравилась и товарищу Удальцову тоже, — проговорил Хомяков.

— Не знаю, конечно, может, я действительно мало понимаю в искусстве, а может, и ничего не понимаю. Но вот были мы недавно в Третьяковке. Ведь там от многих картин отойти невозможно.

— Около тех картин, что вы сегодня видели, через сто лет люди тоже будут стоять неделями, — ответил Валерий.

Зарубин со вздохом проговорил: