Наследники

— Виктор, о Валюше так не говорите. Знаете, обжегшись на молоке, дуют на воду. А Валя особенно. Ребят-то вокруг много, а она — ноль внимания. Вот так-то.

— Но Хомяков, однако, в доверие вошел?

— В монашки она не записывалась, а парень он любопытный.

Виктор задумчиво повторил:

— Что любопытный, это верно. — Помолчав немного, с напряженной улыбкой проговорил: — Ну что ж, Катюша, желаю весело потанцевать.

— А может, и вы с нами, а? — Катя озорно улыбнулась. — В «Юность» едем-то, ужасно весело будет.

— Нет, спасибо, как-нибудь в другой раз. А Вале передай, что мне ее надо увидеть.

— Передам, обязательно передам. И даже по праву бригадира всыплю, что земляков забывает.

Когда Валя пришла домой, Кати уже не было. На столе лежала записка: «Был Зарубин. Разгневан твоими шашнями с Хомяковым. Сказал, что надо обязательно увидеться. Советую не откладывать. Не забудь запереть квартиру, если уйдешь. Мы вернемся последней электричкой».

Прочтя эту записку, Валя медленно подошла к окну, включила настольную лампу, прочла еще раз. Думалось о многом, и прежде всего о нем, о Викторе. Две слезинки скатились по щекам. Как много все-таки значили для Вали эти слова Кати. Часы на серванте пробили десять. Валя, очнувшись от задумчивости, посмотрела на них. Только десять? Всего десять? Ведь можно еще зайти сегодня. Торопливо встав, подошла к зеркалу, вытерла лицо, поправила волосы. В это время постучали.

— Кто там? — и она повернулась к двери. Там стоял Виктор. Глухо, напряженно спросил:

— Куда это в такой поздний час?

Валя пристально посмотрела на него, как бы проверяя по выражению его лица, правду ли написала ей Катя. Но в глазах Виктора она увидела больше: и нежность, и давнюю боль, и радость встречи.

— Я собиралась… к тебе…

Виктор шагнул к ней. И Валя бросилась ему навстречу.

…Да, будут у них наряду с яркими и солнечными днями мрачные и суровые дни. Будут длинные мучительные ночи без сна, когда взвинченное воображение услужливо нарисует Виктору картины той Валиной жизни. А увидев слезы на ее глазах, он будет корить себя за грубые слова упрека, что бросит сгоряча жене…

Но Виктор не мог этого знать, а если бы и знал, он все равно не оттолкнул бы от себя Вальку, доверчиво положившую свою голову на его плечо, судорожно всхлипывавшую и от того, что было пережито, и от глубокой щемящей радости, что целиком заполнила все ее существо.

Глава XXIX. Герои зовут…

От старого клуба в Лебяжьем осталось лишь его гордое название «Прометей». Уже полгода оно приветливо сияло неоновыми буквами на широком фасаде нового Дома культуры. И все-таки даже новый «Прометей» не мог вместить всех многочисленных обитателей Лебяжьего. Зарубину и ребятам из комитета частенько приходилось выслушивать обиды и сетования химстроевцев. Кто не попал на вечер московских поэтов и писателей, кто на встречу с учеными и космонавтами или на авторские концерты Кабалевского и Свиридова.

Не жаловались теперь только любители спорта. Спортивный городок, который недавно закончили в поселке недалеко от клуба, был обширен, хорошо оборудован и, хотя уступал во многом московским Лужникам, был всегда полон народа.

Химстроевцев давно уже приводили в уныние их более чем скромные успехи на спортивном поприще. Каменские физкультурники нещадно били их на всех соревнованиях. Теперь наступали иные времена. Начало новой эры положили футболисты — они недавно, что называется, под орех разделали сборную города. То же грозились сделать легкоатлеты. А Костя Зайкин уверял, кроме того, что мотосекция «Химстроя» наверняка вступит в единоборство с уфимскими мотоциклистами. И видимо, поэтому дальнее шоссе, что огибало «Химстрой» с севера, было полно грохота и дыма — ребята готовились к схваткам.

Руководители областного спортобщества потирали от удовольствия руки. «Химстрой» для них оказался буквально палочкой-выручалочкой. В мечтах они видели уже свои команды победителями предстоящей Всесоюзной спартакиады строителей.

Но никакие, даже самые интересные, задумки работников «Прометея», ни почти всеобщий спортивный азарт, охвативший химстроевцев после победы над каменцами, не могли поколебать давно установившуюся традицию — воскресные поездки в Москву. На них собиралось столько народу, что подчас не хватало транспорта и экскурсоводов, да и работники музеев нередко вставали в тупик, когда подъезжало сразу десять — пятнадцать автобусов с «Химстроя».

В такие дни контора стройуправления бывала с утра битком набита народом. Комсорги участков, охрипшие от криков, комплектовали группы, объявляли маршруты, места сбора в городе.

То и дело слышалось:

— Музей Революции — ко мне.

— Исторический музей — выходим к автобусам.

— Третьяковская галерея — сбор в бухгалтерии.

— ВДНХ — сбор в комитете.

Нравились молодежи эти поездки. Да и что может быть лучше — пройтись по Москве, полюбоваться на ее проспекты и магистрали, прокатиться в сверкающих вагонах метро, побродить по Кремлю, полюбоваться на его соборы и дворцы, осмотреть музей, а потом снова бродить по вечерней, залитой огнями столице? Ведь только тем, кто видит Москву каждый день, она кажется обычной. Если же ты бываешь здесь не так часто, она манит к себе, каждый шаг по ее улицам волнует и радует. И совсем здорово, если около тебя товарищи, друзья и нет-нет да взглянут в твою сторону чьи-то внимательные, лукавые глаза. Чудесное это дело — ходить по московским улицам дружной, веселой гурьбой.

Сегодня тоже предстояла такая поездка. Зарубин выпросил у Данилина целых три десятка автобусов, и они длинной цепочкой стояли сейчас на шоссе около управления стройки.

Вооружившись мегафоном и поднявшись на подножку одной из машин, Зарубин объявил:

— Товарищи, рассаживайтесь по автобусам. Поедем на ВДНХ.

Раздались разноголосый шум, вопросы, выкрики. Кто одобрял, кто возражал:

— Какой же это индивидуальный подход к людям?

— Я хочу в Третьяковку.

— А я — в музей Пушкина.

— Мы же собирались смотреть «Войну и мир».

Виктор спокойно переждал шум и шутливо прокричал:

— Прошу к порядку! Вы комитет избирали? Избирали. А почему же не слушаетесь? Что будет интересно — гарантирую. И даже знаю наверное: когда приедете туда, за уши вас из павильонов не вытащишь. Так что не будем митинговать, а поедем.

И вот вереница химстроевских автобусов подкатывает к подъезду Центрального павильона выставки. Группами и в одиночку растекаются ребята по просторным высоким залам. Шумный народ эти химстроевцы. Но скоро, очень скоро затихли шутки, смех и разговоры.

Зарубин ходил и, вглядываясь в сосредоточенные лица, с улыбкой думал: «Ну, что я вам говорил?»

Одна группа застыла около огромных застекленных фотографий. С них смотрят молодые ребята. В шинелях, буденовках, обмотках, промасленных кургузых кепках. Первые комсомольцы…

Художественное полотно. Взволнованные, устремленные вперед, к трибуне взгляды. Там выступает Ленин.

Суровые, молчаливые, стоят химстроевцы у большого панно «Трипольская трагедия». Рядом еще одна, простая, суровая: «Буденновцы в бою». И опять молодые безусые лица, полные огня, бесстрашия, презрения к смерти…

А рядом в зале слышится спокойный, заученный голос девушки с указкой в руках:

— В 1929 году была проведена первая мобилизация комсомольцев на новостройки страны. Сталинградский тракторный, Горьковский автомобильный заводы, Новомосковский химкомбинат, Днепрогэс, «Свирьстрой», Урало-Кузбасс, Магнитка… Это заглавные, золотые страницы в трудовой летописи комсомола… Вот посмотрите на эту фотографию.

Со стенда на ребят глядит черноглазая девушка в комбинезоне. За ее плечами панорама Днепрогэса.