Наследники

— А ведь прав был Зарубин-то. Даже уезжать не хотелось.

— И верно. Почему мы спешили?

— Где же это спешили? Больше четырех часов пробыли.

Когда проезжали Клин, кто-то из ребят предложил:

— Может, зайдем в музей Чайковского? Время еще есть. Что здесь до Каменска-то, час езды.

Зарубин согласился.

— Если музей открыт, часик можно походить.

В комитете давно уже обсуждалось предложение установить с музеем тесную связь, организовать с его помощью музыкальный лекторий для строителей «Химмаша». Виктор подумал, что, может, сейчас заодно удастся договориться об этом с дирекцией музея.

У самого входа он столкнулся с Таней Казаковой.

— Таня? Как вы тут оказались?

— Приезжала навестить подругу. От нее решила зайти сюда. Только вот, кажется, опоздала.

— А мы целым десантом. Неужели отправят обратно? Пойдемте с нами. Не верю я, что химстроевцев не уважат.

День подходил к концу, многочисленные экскурсанты из Москвы и подмосковных городов собирались у автобусов, молчаливыми кучками спешили на станцию. Усталые экскурсоводы сначала не очень доброжелательно встретили новую группу посетителей, да еще таких говорливых, настойчивых. Но когда Зарубин объяснил, что пришли химстроевцы, работники музея подобрели. Разбив ребят на несколько групп, они повели их по залам.

Тихо, как-то по-домашнему просто, но с любовью, проникновенно седая высокая женщина рассказывала:

— Дом этот когда-то принадлежал купцу Сахарову и был взят у него в аренду. В то время когда сюда переехал композитор, город Клин был еще совсем небольшим. Дом стоял на самой окраине городка. Красивый смешанный лес, пологие холмы, овраги, Истра, которая причудливо вьется среди полей, — такова тихая природа Клина того времени. Из этих окон Петр Ильич часто любовался ею…

Когда пришли в кабинет композитора, экскурсовод показала на аккуратно зачехленный рояль:

— Здесь Петр Ильич писал свою Шестую симфонию…

Наступила пауза, длительная, никем не нарушаемая. Помолчав, женщина продолжала:

— В этом великом творении правдиво и вдохновенно поставлена и решена проблема судьбы человека, с потрясающей глубиной трактуется жизнь, как она есть, какой видел ее художник. Каждая фраза, каждый фрагмент симфонии как бы говорит нам: «Действительность жестока, жизнь не знает пощады, и борьба человека в одиночку — трагична. Но слава этому человеку за то, что он борется, сам он становится в этой борьбе еще прекраснее, еще сильнее». Борьба за высокие идеалы жизни — вот основной смысл симфонии…

Кончилась короткая беседа, а ребята все толпились около экскурсовода.

Договорились и о лектории в Лебяжьем, чтобы начать, не откладывая, со следующей же субботы.

К автобусам Виктор шел рядом с Таней.

— Что-то вас давно не видно у нас? Студенческая страда? — спросил он.

— Вот именно. Зачеты, заботы, хлопоты.

— Да, пора нелегкая. По собственному опыту знаю.

— Ну, вам-то еще тяжелее.

Виктор вздохнул.

— И не говорите. Хвосты эти самые так и тянутся, один одного длиннее. Мои ребята жаловаться собираются, говорят, ночью спать не даю, формулы во сне бормочу.

После некоторого молчания он тихо, задумчиво проговорил:

— Чудесно рассказывала экскурсовод. Верно?

Таня живо ответила:

— Очень. Но меня несколько удивил ее анализ Шестой симфонии. По ее словам получается, что Чайковский трактует героя как живущего вне времени и пространства. Живет один, борется один и погибает один. Уж слишком трагично и безысходно. Я понимаю Чайковского иначе. Он вроде Бетховена, Толстого, Пушкина. У него же нет безысходной скорби, отрешенности.

— А она и не утверждала, что это основная тема симфонии, — не согласился Зарубин. — Помните ее мысль: симфония — это скорбная песнь, посвященная не самой смерти, а переживаниям, чувствам, мыслям, которые охватывают слушателя, представляющего гибель прекрасной жизни. Но самое главное — это она особенно подчеркнула — чувства, которые возникают при этом. Не только печаль, но и страстное сочувствие, и протест, и преклонение перед красотой и мужеством служения высоким идеалам.

— Да, но она же прямо сказала, что герой гибнет и художник оплакивает его, — не сдавалась Таня.

— Нет, нет, вы, видимо, плохо слушали. Художник утверждает, что жизнь не знает пощады, что борьба в одиночку трагична, она всегда ведет к гибели… Однако художник славит человека за то, что он борется, за то, что борьба за высокие идеалы — цель его жизни. Вот основная мысль, которую все время проводила Наталья Ивановна.

— Вы что, специально интересуетесь Чайковским?

Виктор смущенно махнул рукой.

— Да нет. Хотя люблю его очень. В институте у нас шел цикл вечеров, посвященных русской классике. Ну так вот, я вместо лекций и бегал на них.

— Вот почему хвосты-то по ночам снятся, — пошутила Таня.

— Грешен, грешен. Понимаете, там столько соблазнов, что поневоле с лекций сбежишь: то музыкальные вечера затеют, то выставку художников, то еще что-нибудь. Вчера заехал — бац! — фотовыставка древнего русского зодчества. Разве можно удержаться и не заглянуть?

Виктор пожал Тане руку.

— Заезжайте к нам. И в Лебяжье тоже.

— Обязательно.

Автобусы гуськом, осторожно перебирались через переезд железной дороги и затем, вырулив на шоссе, взревели моторами, набирая скорость, заторопились к Каменску.

Зайкин, ни к кому не обращаясь, заметил:

— Казакова, между прочим, ничего, симпатичная…

Виктор в тон ему проговорил:

— Она, между прочим, то же самое говорила о тебе. Удивительный, говорит, этот парень, Зайкин.

— Нет, ты серьезно? — всполошился Костя.

Зарубин, однако, сразу остудил его горячность:

— Нет, конечно. А ты, я вижу, обрадовался?

Костя разочарованно протянул:

— Ох и язва же ты, Зарубин! И это секретарь комитета.

В разговор вступил Удальцов:

— Я считаю, что Зайкин прав. Зарубин стал явно зарываться. Сегодня, как известно, мы должны были пойти в Манеж и на Кузнецкий, потом в «Россию» на фильм, а оказались на ВДНХ.

— Разве кто-нибудь недоволен? — удивился Зарубин.

— Да нет, выставка замечательная. Я вообще считаю, что комсомолу пора иметь свой музей. Я даже письмо в ЦК по этому поводу написал. И чтобы решение ЦК было: каждому комсомольцу обязательно в нем побывать. Но сейчас-то я о другом. Что-то ты, Зарубин, задумчивый, серьезный не в меру, особенно в последние дни.

Костя тут же подал реплику:

— Говорю же вам, он стал отрываться от масс.

Взлохматив пятерней белесую шевелюру Кости, Виктор рассмеялся.

— А ты, Костя, как дворняжка, на любую кость бросаешься, лишь бы порычать.

Зайкин обиделся, хотел спорить, но ребята затянули песню, и от этого намерения пришлось отказаться. Скоро и его пронзительный дискант звенел на весь автобус. Парня мало смущало, что поет он не в тон, то отстает, то забегает вперед. Наоборот, Костя был твердо убежден, что без его участия и песня была бы не песня.