Наследство для безумцев

Рабыня слишком много видела. Слишком много знает. Стало быть, рабыня должна исчезнуть.

Беда в том, что Джамина… не могла. А приказать было некому: Кушпа ушёл с отцом к Умбарту, прочим она не доверяла.

Нужно было самой. А она не могла.

«Это даже не человек, — яростно убеждала себя Джамина, — это рабыня, грязное животное, отцовская подстилка, а кого она ублажала до отца — лучше и не думать, но ясно же, что многих! Если мир избавится от неё, то никто не заплачет. Она болтлива — может, благодаря её длинному языку посланник Куддара добрался до отца. Она заслуживает смерти. И… она слабее меня, намного слабее! Вывезти её за город под благовидным предлогом, а там — нож или удавка…»

Ничего не помогало. Хладнокровной убийцей Джамина не была, как ни убеждай себя в пользе того, что необходимо сделать, какие доводы ни приводи.

Покончив с уборкой, Зин-Зан встала перед хозяйкой на колени и робко спросила:

— Благороднорожденная госпожа… вы убьёте меня?

Джамина продолжала холодно разглядывать рабыню. Даже укутанная в бесформенную простыню до самого подбородка, утомлённая донельзя кошмарами прошедшей ночи, наложница Амбиогла была куда красивей, чем сама Джамина когда-либо надеялась стать. Красивая, покорная, идущая туда, куда прикажут… Сердце внезапно пронзил острый приступ жалости. О Хольтар, ну чем перед тобой провинилась эта девчонка? Почему ты заставил её убить хозяина, хотя желала она совсем не этого? Почему теперь вынуждаешь меня выбирать между благом рода и её жизнью?

Зин-Зан ждала. Джамина беспомощно махнула рукой и выдохнула:

— Нет. Я тебя не убью.

Рабыня повалилась на пол и, едва слышно всхлипывая, принялась целовать госпоже ноги.

— Ну-ка, прекрати! — прикрикнула на неё Джамина. Решение проблемы понемногу вырисовывалось в её утомлённом сознании. — Да, я тебя не убью, но и не могу допустить, чтобы ты оставалась в доме. Поэтому мы сейчас немного отдохнём, а затем я отвезу тебя в порт и продам на любой из отплывающих кораблей. Ты хорошенькая и послушная, думаю, обращаться с тобой будут бережно. С остальным ты, хм, справишься без моих советов. Но запомни: ты должна всем говорить, будто тебя продала жена твоего хозяина, из ревности. Ясно тебе?

— Конечно, госпожа! Сделаю всё, что вы прикажете!

— Очень хорошо. Сделаешь это, и тем самым расплатишься за подаренную тебе жизнь. А теперь… давай спать. Ложись рядом, захочешь оправиться — ночная ваза под кроватью, а почувствуешь голод — вон поднос с фруктами. Из комнаты я тебе выходить запрещаю.

— Да, госпожа, — со слезами на глазах прошептала Зин-Зан. Джамина выглянула в коридор и приказала пробегавшему мимо мальчишке-рабу передать управляющему, чтобы её никто до вечера не смел беспокоить. Потом она заперла дверь, и две обессиленные девушки — госпожа и рабыня, — уснули, едва их головы коснулись подушек. Страх, горечь, боль потери — всё это было смыто всесокрушающей волной усталости.

* * *

Рассвет вернул краски в чёрно-белый мир, где властвовала Эсамель Изменчивая — мир, где тени жили своей жизнью, где ночные мотыльки летели на свет фонарей, чтобы сгореть заживо, поклоняясь цветному и жгучему пятну, которое притягивало их и убивало. Умолкли цикады, птицы проводили гаснущие звёзды звонкими трелями, а крысы — настоящие ночные хозяева любого торгового города — убрались на покой, лениво оглядывая свои владения. И у многих из этих крыс имелось не четыре, а две ноги.

Падашер знал не только величие и славу, в его истории — как и в истории любого торгового города — имелись и тёмные пятна. Войны проносились над его улицами, иногда до основания снося крепкие стены и застилая небеса заревом пожаром. Пару раз в городе свирепствовала чума, а Хозяйка Холера, младшая из дочерей Умбарта и Эсамель, заходила в Падашер достаточно часто, и редко уходила без многочисленных людских жертв. Каждый раз город отстраивался вновь, подобно тому, как старый трухлявый пень пускает молодые побеги, из которых может вырасти новое крепкое дерево, но останки этого пня ещё довольно долго мозолят глаза всякому, кто захочет смотреть на заплесневелую, покрытую мхом и подозрительного вида грибами корягу.

Именно такой корягой, или же уродливым наростом на теле прекрасного города, был Гадюшник. О, когда-то эти места носили совсем другие названия, прекрасные и чистые, но те дни давно прошли, и сейчас здесь обретался сброд, который нигде больше не желали видеть: продажные женщины, их хозяева, воры и убийцы, подлецы разновсяческих мастей и просто нищие, не способные заплатить городские подати за проживание даже в самой захудалой мазанке из глины и веток на окраине Падашера. Сюда сборщики налогов не заглядывали, а стража иногда на несколько часов заскакивала самым большим отрядом, какой только могла собрать, и всегда покидала эти места до наступления темноты.

Болтали, что как-то раз Кехт Маленький — сын жрицы великой богини Эсамель и знатного вельможи, служивший десятником в страже у Западных врат, — побился об заклад, что пройдёт Гадюшник из конца в конец в одиночку. Конечно, днём — ночью даже Кехт Маленький, забияка из забияк, сюда не совался. Сказано — сделано: Кехт потратил весь день, но к закату вышел на Дворцовый тракт из узких улочек Гадюшника. Долго потом праздновал, бахвалясь своей смелостью и удачей: раздал нищим угощение из трёх баранов, жареных на вертеле, и нескольких котлов риса; выпил полбочки вина и помочился на статую Великого Подающего, за что был задержан и препровождён в тюрьму, где пробыл полгода и вышел исхудавший, но не поумневший. И лишь много позже стало известно, сколько его почтенная матушка отвалила серебряных дисков главарям банд Гадюшника, чтобы те присмотрели за её беспутным сыночком.

Попасть в Гадюшник простому, не слишком-то доброму падашерцу было несложно, а вот выбраться отсюда могли считанные единицы. Впрочем, не все стремились выбираться. Некоторые с комфортом устроились среди отребья и подлецов — разумеется, сами превратившись во что-то из вышеназванного. Лишь по ночам выбирались они из своих нор, шастая по городу, подобно нечистым животным, наводя страх на богатые кварталы, бессовестно обирая бедняков и вовсю буйствуя, показывая свою нечестивость и прославляя человеческие пороки… По крайней мере, так живописали обитателей Гадюшника летописцы последних семьдесят-восемьдесят лет.

Казалось просто невероятным, что подобная язва могла просуществовать в прекрасном городе Падашере столько времени, что Правители Падашера, люди благороднорожденные, справедливые и честные, не выжгли её калёным железом, не бросились в ноги Великому Подающему и не вымолили себе пару колонн тяжело бронированной пехоты, чтобы навеки истребить саму память о Гадюшнике и вызвать этим облегчённый вздох всех добрых горожан. Но… третий Правитель подряд медлил, а Гадюшник процветал, распространяя вокруг себя отвратительное зловоние. По крайней мере, так утверждали всё те же летописцы. И в данном случае (с определёнными оговорками) им можно было даже поверить… По крайней мере, однажды Кехт Маленький решил на спор просидеть в городской канаве три часа. Но спор продул, не прошло и часа, ибо подобное зловоние выдержать не мог никто, даже Кехт Маленький.

— Ну жизнью своей тебе клянусь, Скорпион, всё было, как я говорю!

Утро выдалось прохладным. Да, конечно, вскорости сияющий глаз Хольтара должен был пристально посмотреть на славный торговый город Падашер, заставив воздух колыхаться ленивым маревом, а каменные стены домов — обжигать неосторожных, рискнувших к ним прислониться. Но пока ещё ночь не сдала окончательно своих позиций, и горожане спешили этим воспользоваться. Кто-то торопливо бежал на работу в лавку или портовые доки, кто-то нёс с базара тяжёлые корзины, а кто-то просто вышел на улицу и наслаждался лёгким утренним ветерком.