Навола

— Унижают? — Голос калларино стал мрачным. — Унижают?!

Я понимал, что он теряет контроль над ситуацией. Я испытывал удовлетворение, слушая, как грызутся эти люди, даже если они грызлись из-за того, каким способом со мной расправиться. Они не были друзьями. Их с трудом можно было назвать союзниками. И было приятно наблюдать, как они ругаются, лишившись общего врага. А особенно приятно было видеть, как теряет контроль калларино.

— Ай, Борсини, — сказала Фурия, — вы точно птица каури, нашедшая изумруд. Схватили вещь, показавшуюся вам ценной, и крепко держите — не потому, что она вам дорога, а лишь для того, чтобы не досталась другим. Вас слишком волнует, что думает этот человек или чего хочет тот. Вам даже не нравится раб, но вы все равно в него вцепились. А когда я любезно предлагаю избавить вас от этой обузы, вы отказываетесь, потому что боитесь, что игрушка принесет мне больше удовольствия, чем вам. Повторяю, вам не нужен этот раб. Даже если отдадите его бесплатно, с моей стороны это будет услугой. Окажите услугу самому себе, избавьтесь от бесполезной вещи, Борсини. Дайте прошлому умереть. Двигайтесь вперед.

Воцарилась тишина.

Я вслушивался в эту тишину и гадал, есть ли шанс, что слова Фурии возымеют действие, будет ли мне житься у нее лучше — или стоит пожелать быстрой смерти от руки калларино. Я стискивал в кулаке нож для мяса. Если калларино решит меня убить, я буду драться. Я могу забрать его с собой...

— Най. — Калларино откашлялся. — Най. Я так не думаю. Вы ошибаетесь, сиана Фурия. Этот раб еще принесет мне пользу. Но вы правы в другом, и я это признаю. Это существо действительно больше не радует меня. Больше не забавляет.

С изумлением я услышал, как удаляются его шаги. Скрипнуло кресло, звякнули щипцы. Я понял, что он ест. Ест, как будто ничего не случилось. Он произнес с набитым ртом:

— Эта идея с примером, Гарагаццо. Она мне нравится. Но думаю, мой маленький сфаччито слишком тощий, чтобы сделать из него хороший урок. Думаю, лучше сперва его откормить.

— Едва ли нужно откармливать его, чтобы четвертовать, — заметил Гарагаццо.

— Но, мой дорогой друг, это слишком просто. — Щипцы звякнули о тарелку, и калларино прожевал новый кусок, затем поставил бокал. — Он должен получить урок, достойный его оскорблений. Его язык оскорбляет меня. Я отрежу язык и скормлю ему.

Сидевший рядом с Аллессаной торговец шумно втянул воздух. Какая-то женщина за столом неуверенно хихикнула. Я слышал, как калларино жует. Все молчали. Все смотрели на него.

Наконец Сивицца сказал:

— Языки не становятся толще от еды.

— Ай. Верно. — Калларино отложил щипцы. — Языки не толстеют. Но мы откармливаем свиней не ради их языков.

Пауза. Глоток вина. Я слышал, как он всасывает вино сквозь зубы, наслаждаясь вкусом. Его бокал снова стукнул о стол.

— Но мне нужна симпатичная, упитанная свинья, потому что я не собираюсь ограничиться его несдержанным языком. Каждый день буду отрезать по кусочку от жирной тушки и поджаривать. Я заставлю его нюхать запах собственной жареной плоти — и буду кормить его исключительно им самим, и научу его пускать слюну, когда мы будем разжигать угли.

Его слова набирали мощь, текли все непринужденнее. И пока он говорил, вокруг него словно собиралась некая сила, как туман собирается над рекой Ливией.

— А когда я обучу моего раба, — продолжал калларино, — я подвешу клетку с ним на Куадраццо-Амо. И скажу всем людям, что приспешники Регулаи по-прежнему замышляют против Наволы и мы должны их переловить. И потребую, чтобы все великие имена Наволы, все, кто любит нашу республику, доказали свою преданность.

Это была ужасная сила. Ощущение неизбежности. Неоспоримости. Непреложности. Я понял, что это страх. Сила страха. У Калларино есть сила, которой я так и не смог овладеть.

— Я отрежу кусочек, чтобы все видели. И Сотня имен отрежет по кусочку, чтобы все видели. И имена за этим столом — если они добрые, преданные наволанцы — тоже отрежут по кусочку, чтобы все видели.

Собравшиеся за столом люди, которые собачились, протестовали и высмеивали калларино, теперь хранили молчание. Остался лишь один голос и одна власть: Борсини Амофорце Корсо, правитель Наволы.

— Каждый архиномо отрежет кусочек, и мы поджарим его жирные ягодицы, закоптим бедра, выдернем ребра, запечем щеки и засолим пальцы — и он будет питаться самим собой, пока не превратится в жирного извивающегося червя, алчущего пищи и не способного остановиться... И все равно мы не убьем его, потому что, сиана Фурия, вы правы: это было бы напрасной тратой. Нет, мы оставим его в подвешенной клетке напоминанием о том, к чему приводит измена Наволе. А потом я уморю его голодом. Червь Регулаи будет умирать медленно, безрукий и безногий, корчащийся, отчаянно желающий сожрать еще хотя бы кусочек себя. Так будет наказан раб, и так Навола станет единой.

На стол словно опустилась пелена. Гости неловко шевелились, потрясенные жестокостью того, что предлагал калларино. Однако разделения власти больше не было.

— Вы одобряете, моя дорогая? — спросил калларино, возвращаясь к трапезе. — Это меньше похоже на поспешность и больше похоже на план?

— Это... — Казалось, Фурия не может подобрать слов. — Это выглядит приемлемо.

— Я очень рад. Мне бы не хотелось, чтобы кто-то решил, что я не делаю полезные примеры из своих врагов.

Глава 58

Калларино снова бросил меня в темницу, но теперь Акба каждый день приносил мне обильную пищу, сдобренную дорогими специями.

— Еда со стола самого калларино, — ворковал Акба. — Кушай, моя свинка. Толстей, моя свинка.

Толстей, моя свинка.

Фаты свидетельницы, я ненавидел этого человека. И еще больше ненавидел самого себя, когда сдавался и ел.

Я по-прежнему был голодным, а потому, конечно же, ел, хотя меня и переполнял ужас. Потом я переставал есть, борясь с соблазнами сладких пирогов, густых похлебок, бараньих ног, — и тогда пища накапливалась, и приходили крысы, и я, самая крупная крыса, дрался с ними за еду.

Калларино крыс. Парл грызунов. Султан вредителей.

Я болтался между жердями голода и изобилия, аскетизмом босоногого монаха и чревоугодием Калибы. Я сражался в битве человеческого достоинства и волчьих инстинктов.

Наконец, раздувшись от еды и испытывая отвращение к самому себе, я решил хотя бы лишить калларино удовольствия. Он не осуществит придуманные им пытки. Я возьму под контроль свою волю. Я не стану принимать его угощения. Я заморю себя голодом.

И я начал голодать.

Мне приносили пищу. Крысы хорошо питались. Но моя воля была крепка, и я ушел.

Я обратился внутрь себя, погрузился в свою душу и воспоминания.

Мой голод рос.

Мое сосредоточение тоже. Я погружался все глубже.

Акба кидал еду между прутьев.

— Толстей, моя свинка, толстей, — ворковал он, но я не отвечал, потому что был далеко.

Я стоял на пирсе Большого порта Наволы, чувствуя поцелуи свежего ветра, дувшего над волнами, пахшего солью и рыбой. Я бродил по весенним холмам, среди пурпурных и желтых цветов. Я пробирался через леса Ромильи, по палой осенней листве, ощущая влажный холод и плодородный перегной конца сезона. Я искал грибы, и выслеживал лис, и был далеко.

Из земных недр, обратившись к памяти, я поднялся в верхний мир — и скрылся в нем.

И там было что исследовать.

Я тренировался с мечом в садах под присмотром Агана Хана, снова и снова, чтобы отточить движения. Я писал грязные, похотливые стихи для Филиппо ди Баска да Торре-Амо. Я гонялся за Ленивкой по палаццо, а слуги кричали нам вслед: «Будьте осторожнее!»

Я построил палаццо в своем сознании, гуляя по нему, как в начале моей слепоты, воображая каждый шаг, восстанавливая и добавляя все новые детали, заставляя карту в моей голове наполниться жизнью. Палаццо встал и расцвел вокруг меня. Я мог оказаться в солнечном саду с травами, или в куадра рядом с журчащим фонтаном Урулы, или в уединении моих палат. Я мог заглянуть на кухню и стащить яблоко. Все эти места я нарисовал в мельчайших подробностях в своем разуме. Добавил цвет ко всем былым ощущениям, отточил их при помощи сосредоточенности и одержимости, которые обрел в своей глубокой яме.