Найди меня в поднебесье

Танцевать с ним было удивительно легко – тело само велось на движения, как намагниченное. Он рассматривал подвеску, украшавшую ее грудь.

– Что это означает?

– Это коловрат. Символ солнца и вечной жизни. Четыре стороны света, четыре времени года. Жизнь, вечно рождающая саму себя.

Девушки соблазняли гостью самыми великолепными украшениями, но она не могла расстаться с памяткой о доме, оберегом. И сейчас надела именно этот маленький серебряный коловрат.

– Хороший знак. У нас есть похожий. Руна вечности.

– Здесь ее нет, – она указала взглядом на его медальон. – Что означают эти надписи?

Вблизи можно было разглядеть, что по обе стороны от кинжала тянется прорезанная вязь. Страж улыбнулся. Улыбка не вязалась с бесстрастным взглядом.

– Не все сразу. Эти знаки очень древние и мы не можем произносить их просто так.

– Я, наверное, покажусь бестактной, – сказала Елена. – Но не уверена, что поняла правильное произношение вашего имени.

– Арэнкин, – просто ответил наг. – Вам так будет проще, а мне – приятнее.

Они продолжали разговор. Устав от танцев, пошли гулять по аллеям, встречаясь с другими отдыхающими. Свернули на поляну с горящими кострами. Елена скинула кожаные туфли, и мягкая трава обняла босые ступни.

Вокруг пылающих костров сидели муспельхи, играли на кожаных барабанах несколько жунов. Рядом с жунами стояли объемистые бутылки с вином, несколько уже пустых валялись в траве. Арэнкин перехватил бутылку у одного из них, подмигнул мгновенно рассвирепевшему барабанщику и приложился к вину сам, отошел от огня подальше.

Один из мужчин, смуглый, яркоглазый, обнаженный по пояс, снял с дерева скрученную в несколько колец плеть и стегнул ею по огню. Плеть мгновенно вспыхнула, муспельх пропустил ее, горящую, через кулак, перепрыгнул через костер, перекувыркнулся, на мгновение обвив плеть вокруг себя, и выбросил руку в сторону муспельхской женщины в алом, почти прозрачном платье, что стояла по другую сторону костра. Она смело пошла встречь удару, пропустила его над собой. Подняла с земли два факела и подожгла. Длинные огненно-рыжие волосы метнули по факелу и вспыхнули живым огнем. Факела в ее руках зажили отдельной бешеной жизнью. Муспельх зашел с другой стороны. Женщина выметнула наперехват горящей плети руку с факелом. Один из жунов начал тихонько отбивать ритм на барабане, вскоре к нему присоединились остальные. Тонкий горящий кончик захватил древко, и тут танцоры одновременно перекинули друг другу живой огонь и легко его поймали. Барабанный бой усилился, ускорился ритм танца.

Завороженная Елена наблюдала за танцем. Вот муспельх снова завладел огненной плетью, она свистнула и обвилась, горящая, в несколько раз вокруг стана женщины. Танцоры слились в объятии, пылающие, но не сгорающие. Муспельх выдохнул и сноп огня прошел над телом женщины, изогнувшейся так, что она доставала земли руками. Женщина продолжала выписывать феерические фигуры факелами и горящими волосами. Другие муспельхи включились в танец, они прыгали через костер, стегали плетьми по огню и взвивали их в воздух. Одна женщина, совершенно обнаженная, провела факелом по телу, и языки пламени заключили ее в огненный ореол. Первый танцор, не сбавляя шага, подошел к Елене, обнял ее за талию пылающей рукой, второй рукой сделал быстрое движение сверху вниз. Ничего не произошло. Огонь был теплым, горел, но не сжигал. Мужчина безмолвно, приглашающим жестом указал ей на поляну.

Щеки Елены раскраснелись, она понятия не имела, как выглядит со стороны, но думать об этом было некогда, и она инстинктивно исполняла танец, даже не зная, что он и должен быть построен на инстинктах. Огненная феерия ослепляла, давала чувство свободы, дикости, освобождала от любых мыслей, высвобождала сознание. Это был уже не танец, это было кружение, хаос, из которого, наверное, когда-то и произошел мир.

Вспышка. Шаг. Свист. Вспышка, всполох, сноп искр, шаг, прыжок. Огненная змея. Свист, прыжок. Ритмичный бой барабанов. Шипит и скручивается почерневшая трава. Шаг, прыжок, разворот. Огонь под босыми ногами. Руки живут отдельно, в них сама жизнь – живой огонь. Шаг, разворот, уклон. Начало жизни, сама жизнь! В ночном небе пляшут искры, на поднебесной земле пляшут огненные люди. Слияние, небо, теряется опора под ногами. Под ногами огонь, только огонь. Вокруг огонь! Прыжок. Разворот. Прыжок, разворот! Огонь летит в небеса! Барабаны не задают ритм, они подстраиваются под него, он сродни биению пульса. Вся земля пульсирует и живет, остается только подчиняться, плясать в такт. Из этого ритма рождается жизнь, раскалывается земля, колется камень, сплачивается кровь. Шаг, прыжок, разворот, шаг, шаг, шаг, прыжок, разворот! Мироздание пульсирует, раскачивается, принимает в себя…

Арэнкин сел на землю в отдалении от костра, вытащил резную деревянную трубку и зашарил в поисках табака.

– Рекомендую, – услышал он голос за спиной, и мохнатая лапа протянула ему сверток из плотных листьев.

Арэнкин обернулся.

– О, благодарю, Ценьан! Надеюсь, ты меня поддержишь?

Рядом с ним сел, скрестив ноги, вазашек с коричневой длинной шерстью. В пасти у него также находилась трубка причудливой формы, похожая на маленький кальян.

– С удовольствием!

Арэнкин раскрыл листья и принюхался:

– А это еще что?

– Пятнадцать лет выдержки, – гордо отвечал Ценьан. – Отборные мухоморы, перетертые с пчелиным ядом, лимонником и еще кое-чем.

Арэнкин недоверчиво покосился на вазашка, а тот уже набил трубку и подобрал отлетевшую от костра головешку.

– Давай-давай, – неразборчиво пробормотал он, затягиваясь. – Не все вам своей бурдой травиться.

Наг махнул рукой и последовал его примеру.

– Как мой сын? – после некоторого молчания спросил вазашек.

Арэнкин неохотно приоткрыл глаза. Ему совершенно не хотелось говорить. Тем более, он не знал, что ответить. Вместо него ответил Шахига, незаметно подсевший к ним:

– Лентяй и задира, – отрезал он. – Но для его возраста это нормально. Я его заставляю чистить башни сенгидов, а он швыряется в меня их содержимым. Лучше не придумаешь. Однажды довел меня до того, что я замахнулся на него мечом…

– И?..

– Увернулся. Кувыркнулся в навоз по уши, нащупал какую-то палку и отбил удар. Гаденыш.

Все трое рассмеялись. Арэнкин затянулся еще раз, смакуя вкус дикой смеси.

– На следующее утро пришел ко мне, – продолжал Шахига. – Так, мол, и так, господин, простите, больше не буду. Готов учиться. Сейчас вполне сносно орудует коротким кинжалом и потрошит чучела зубами. Нет, Ценьан, благодарю покорно, видеть не могу твои мухоморы…

– Я хочу, чтобы он стал воином.

– Чтобы Кусинг стал воином в нашем понимании, его нужно учить, как учили нас, как мы тренируемся сами. Ваши дети станут сильными защитниками, но не воинами.

– Нам этого достаточно. Нам нужно, чтобы наши земли было кому защищать не только вилами, не более того. А все эти ваши…

– Замолкни! – рявкнул вдруг Арэнкин изменившимся тоном.

Ценьан отмахнулся от него и улегся на землю, блаженно затягиваясь. Наг с легкой досадой посмотрел на него. То, что для других являлось сильным наркотиком, нагу было, что называется, по колено. Человека эта смесь убила бы, у лучника вызвала бы галлюцинации, вазашка расслабила, зато наг был уверен, что даже после ведра сушеных мухоморов, его вряд ли хоть насморк прохватит. Но вкус, надо признать, отменный. Особенно в сочетании с вином.