Не ангел

— Это очень специальная область, Оливер, которая привлечет лишь малую часть читательской аудитории. И такие книги весьма дороги в производстве, иначе в них нет смысла. А это, сам понимаешь, большие затраты…

— Естественно, они не дешевы. Это не «Меридиан».

— Право, Оливер, пожалуйста, не начинай этот разговор снова. «Меридиан» здесь совершенно ни при чем.

— А мне кажется — при чем. Еще какие будут возражения?

— Еще… Я надеюсь, даже если мы примем этот проект… — Селия помедлила. — Я надеюсь, ты не планируешь поставить Джека во главе его.

— Почему?

— Ей-богу, Оливер, у него же нет опыта! Он не имеет ни малейшего представления о том, чем ему придется заниматься: ни о ценах на производство, ни об иллюстрациях, ни о сбыте…

— Ну так ему будут помогать в практических вопросах. Мне это кажется вполне разумным. Разумным и справедливым.

— В общем, как я поняла, ты хочешь организовать самостоятельный новый отдел. Под Джека и его военные книги.

— О, Селия, не доводи до абсурда. Ни о каком самостоятельном отделе никто пока не говорит. Хотя я что-то не припомню, чтобы ты возражала против самостоятельного отдела под твою «Биографику».

— Тут совершенно иное дело. И ты сам это прекрасно знаешь. Рынок биографий очень обширен и…

— Ну, разумеется, иное дело, — съязвил он, — когда речь идет о твоем отделе. Большая разница. В общем, идея Джека мне нравится. По крайней мере, военная серия — это качественная литература. Это книги высокого класса. Не чушь всякая.

— Оливер, пожалуйста…

— Ты, похоже, просто не осознаешь, как много ты сделала для того, чтобы испортить репутацию «Литтонс». Ты выпустила горы белиберды, бездарной поэзии, бросовой беллетристики, бульварной дешевки.

— Неправда… — Селия остановилась, чтобы взять себя в руки. — Мы были вынуждены печатать популярную литературу, Оливер. Альтернативой было разорение «Литтонс». Банкротство. Я тебе говорила. Ты не понимаешь. О господи, как бы я хотела, чтобы здесь сейчас оказалась ММ! Может быть, она сумела бы тебя убедить.

— Должен сказать, меня весьма удивляет, как она-то такое допустила, — бросил в раздражении Оливер, — она ведь не ты.

— Оливер, ты действительно не понимаешь. — Грубость мужа Селия пропустила мимо ушей. — Цены взлетали, рынок сужался. Некому было работать…

— Ну, твоя кадровая политика — это отдельная тема. Ты наняла целую толпу посредственных дам, которых я лично даже обсуждать не хочу.

— Так, да? — Теперь Селия уже по-настоящему рассердилась и была не в силах сдерживаться. — Смею доложить, что эти «посредственные дамы» работали здесь, как рабыни, всю войну. Каждая трудилась за троих. Часто под бомбами. Они даже ночевали в издательстве, когда бывали налеты. Сами занимались уборкой. ММ и я лично мыли туалеты, если хочешь знать…

— Мое сердце истекает кровью, Селия. Ах, какой кошмар! Жизнь в окопах, надо полагать, ни в какое сравнение не идет с этим.

— К черту твою жизнь в окопах! — закричала Селия. — Мне до смерти надоело слушать о ней. О грязи, о вони, о крысах. Меня тошнит от этого.

— Мне очень жаль, — выдержанно и очень вежливо ответил Оливер. Лицо его побелело. — Меня самого тошнит, собственно говоря. Но я постараюсь больше не упоминать об этом.

Селия в ужасе взглянула на Оливера, ей вдруг стало не по себе. Что она наделала? Как могла такое сказать? Она метнулась вперед, попыталась коснуться мужа. Он отшатнулся.

— Прости, Оливер. Я страшно виновата. Я не смела так говорить. Пожалуйста, прости меня. — (Он молчал.) — Но… как ты не понимаешь. Мне… нам тоже было по-своему трудно здесь. Совсем одним. В тревогах. Даже в опасности. На нас лежала огромная ответственность — дети, издательство…

— За детьми ты присматривала, слава богу, хорошо, — похвалил он, но Селии послышалась ирония в его голосе.

— Оливер…

— Так вот, я думаю, что военный каталог поспособствует восстановлению былой репутации «Литтонс» как издательства качественной литературы. Я серьезно склоняюсь к тому, чтобы согласиться на предложение Джека. И если я это сделаю, то буду ждать от тебя полного содействия.

Селия взглянула на него, развернулась и вышла из кабинета. Ее терпению пришел конец.

Оливер просто замучил ее своей критикой — все ему было не так. И то, как велось хозяйство в доме, и прислуга, которую она наняла, и время, что она уделяла работе, даже ее светская жизнь — все попало под обстрел.

— Можешь идти, если хочешь, — говорил он, когда они получали какое-нибудь светское приглашение, — я предпочитаю остаться дома. Мне сейчас не до этой чепухи. Надо спасать издательство.

Иногда Селия уходила без него, а иной раз оставалась с ним, пытаясь сделать приятными их совместные вечера. Она покупала целые комплекты граммофонных записей классической музыки, которые очень любила, чтобы дома можно было прослушать целую симфонию. Или отмечала в газетах то, что они могли обсудить за обедом, то, что всегда интересовало их обоих: рост Лейбористской партии, успехи суфражистского движения, социальные волнения, бедственное положение солдат-инвалидов, вернувшихся с войны. Селия велела поварихе как можно больше разнообразить мягкую диету Оливера, а после обеда часто предлагала мужу прогуляться по набережной. Иногда он бывал доволен и шел с ней, но чаще всего отказывался, ссылаясь на головную боль или несварение, и исчезал в своем кабинете. Такие вечера становились для Селии облегчением, по крайней мере, она могла заняться собственной работой.

Физической близости между ними по-прежнему не было. Ей с трудом верилось, что когда-то оба они испытывали эти чудесные внезапные приливы желания, которые заставляли их вечерами спешить к себе в комнату, а по утрам будить друг друга. Она уже позабыла те веселые прелюдии, словесные перепалки вроде: «Ну что, хватит, Селия?» и «Нет, можно бы еще, если ты меня об этом попросишь, Оливер», — а ведь именно наслаждение друг другом и постоянная потребность в нем делали их счастливыми и вносили в жизнь нечто особенное.

Селия старалась быть терпеливой, помнить, что муж говорил ей ждать его полного выздоровления, но это давалось ей с трудом. Как же непросто было подавить желание и забыть про собственную неудовлетворенность. А тут еще его вечная критика и недовольство. Если бы Оливер проявлял свои чувства каким-то иным образом: говорил бы с ней, выслушивал, заверял в любви, целовал хоть иногда, обнимал — тогда ей наверняка гораздо легче было бы переносить воздержание, но он не делал ничего подобного. Каждый вечер после ужина он удалялся в свой кабинет, оставляя ее одну, и вообще Селия заметила, что Оливер стал избегать заходить к ней в комнату. Она видела, что мужу мучительно, неловко и стыдно, но ведь она же старается понять его, поддержать, почему же он отгораживается от нее?

Но если дома было не все благополучно, то работа теперь превратилась для Селии в сплошную пытку. Ежедневно от нее требовалась бездна терпения. Она вообще удивлялась, откуда у нее берутся силы все это выносить: Оливер становился все несноснее, они постоянно сталкивались и кричали друг на друга за закрытыми дверями своих кабинетов. Он пытался отменить ее решения, ставил под сомнение ее суждения, требовал от нее соглашаться с ним во всем. Селия чувствовала себя униженной не только в глазах сотрудников, но и в собственных глазах. Она никогда не думала, что такое возможно. Даже в самые страшные дни войны, когда Селия боялась бомбежек, роста цен, падения доходов, вызванного уменьшением спроса на книги, она точно знала, что нужно делать, и пыталась осуществить все возможное, чтобы издательство выжило. Но теперь недоверие Оливера, его постоянные попытки контролировать каждый ее шаг просто убивали Селию, у нее опускались руки.