Не ангел

— В общем, так, — медленно начал он. — Меня били. Почти каждый день. Не только учителя, но и старшие мальчишки. Давали мне ужасные прозвища. И заставляли носить подгузник. И…

— Подгузник? Какой подгузник? Зачем? — ошарашенно спросил Оливер, изменившись в лице.

— Ну, им так нравилось, — просто объяснил Джайлз, — они дер жали меня силой, когда надевали его. А потом каждое утро снимали его с меня. И отпускали всякие похабные шутки.

— И ты не сказал об этом никому из учителей?

— Разумеется, нет. Было бы еще хуже.

— И ты все это рассказал маме? — помолчав, спросил Оливер.

— Нет, не все. Естественно, не все. Но я ей говорил, что очень страдаю.

— И она не попыталась выяснить почему? Что именно происходило?

— В общем… нет. — Джайлз вдруг встревожился. Зачем он все это расписывает? В конце концов, все в прошлом. — Но ты уходил на войну. А она была очень занята, и…

— Она не предложила тебе поговорить со мной?

— Нет. Она сказала, что не стоит тебя расстраивать — тебе и так хватает волнений. Что люди чем только не жертвовали, даже гибли на войне, а тут всего лишь школьные проказы. Мне кажется, в чем-то мама была права, — осторожно добавил он.

Оливер долго молчал.

— Прости, Джайлз, — наконец сказал он, — мне очень жаль. Очень. Если бы я знал, как тебе плохо, я отнесся бы к этому серьезно. Действительно очень серьезно, поверь мне.

Селия сидела и молча слушала, как Оливер упрекал ее в жестокости по отношению к Джайлзу, в том, что она ничего не сообщила ему о страданиях сына в школе, не расспросила подробно о причинах его переживаний, наконец, что не забрала его из этой школы. Когда он закончил, она просто сказала:

— Мне жаль, Оливер, что ты принял это так близко к сердцу. Но я объяснила тогда Джайлзу, что вокруг и так много страданий: и во Франции, и здесь, дома.

— Это не умаляет его страдания.

— Конечно не умаляет. Но мне казалось важным, чтобы он вписывал свои проблемы в общую перспективу.

— Очень жаль, что он не захотел рассказать обо всем мне. Я воспринял бы это иначе.

— Тебя здесь не было. Почти все время. Ты уезжал в Колчестер, а потом отбыл во Францию. Как я могла тревожить тебя школьными проблемами маленького мальчика? Я требовала от детей быть храбрыми ради тебя, не волновать тебя.

— Ты знала точно, о каких проблемах шла речь?

— Ну, в общем, нет, не знала.

— Ты не знала, что его бьют, запугивают…

— Нет, не знала. Я полагала, что просто поддразнивают…

— Его заставляли носить подгузник. Ясно, что были и сексуальные домогательства. Это страшно, Селия! Не могу поверить, что ты пустила все на самотек, не разобравшись толком.

Она твердо посмотрела на мужа:

— Я понятия не имела, что Джайлзу было так плохо. Понятия не имела. Если бы…

— А тебе не кажется, что тебе следовало бы иметь понятие?

— Да! Да, следовало бы. Но есть сотни причин, почему я не придала этому должного значения. Я вела работу в «Литтонс». Дети были еще совсем крошечными. Я была беременна. Ты оставил меня одну, и я боялась, что тебя убьют. Конечно, мне следовало сделать больше. Но я вела здесь бой в одиночку, Оливер. И просила бы тебя принимать это во внимание. Мне очень жаль, что все так вышло, и, конечно, я сама попрошу прощения у Джайлза.

— И вероятно, ты считаешь, что оправдаешься этим и все будет в порядке?

— Нет, конечно нет. Но я дам Джайлзу понять, что по-настоящему переживаю за него.

— Я думаю, — заключил Оливер, — это уже поздновато делать. А теперь я иду спать, если ты не возражаешь. Спокойной ночи.

— Доброе утро, Лоренс. Это Роберт Литтон.

— Мой секретарь доложил… Впрочем, не важно. Что вы хотите?

— Да, я представился как Генри Ри из «Ри — Голдберг». Извини за маленький обман. Не могли бы мы увидеться во время обеденного перерыва? Я хотел бы обсудить с тобой ряд моментов.

— Полагаю, нам нечего друг другу сказать, Роберт. И уж конечно, не в обед.

— У меня есть много чего сказать тебе, — ответил Роберт. — Хотя тебе, возможно, и нечего. Может быть, ты зайдешь ко мне в офис?

— Не имею ни малейшего желания заходить к вам в офис. По-моему, мы можем все решить и по телефону. Буду весьма благодарен, если вы…

— Это насчет «Хэгмен Беттс», Лоренс. И по поводу того эффективного способа, которым они отнимают у нас контракты.

— Я, по правде сказать, не понимаю, при чем тут я.

— Напротив. Похоже, очень даже при чем.

— О чем это вы?

— Начнем с чека. На пятьдесят тысяч долларов, выписанных на Натаниела Беттса.

Минутная пауза, затем невозмутимое:

— Боюсь, я понятия не имею, о чем вы говорите.

— Полагаю, имеешь. Я подозреваю, хотя, конечно, и не могу этого доказать, что эти пятьдесят тысяч составляют разницу между той ценой, которую им пришлось бы заявить, чтобы последний заказ был им выгоден, и суммой, что они заявили. Во всяком случае, нечто подобное. И еще в прессе появилось много гадких заметок, так или иначе обвиняющих нас в некомпетентности и дороговизне.

— Пресса пишет только то, что знает.

— Не совсем. Она пишет то, о чем ей сообщают. И когда мои по-глупому слепые глаза открылись благодаря известию о чеке, — не знаю, как это я не подумал о тебе раньше, — я провел маленькое расследование. У меня здесь есть кое-какие связи в издательских кругах — через брата. Журналиста спросили, откуда у него информация об отказе в средствах и особенно интересное наблюдение о том, что в «Хэгмен Беттс» мыслят творчески, а у «Бруер — Литтон» с этим значительно хуже. Выяснилось, что некий молодой человек от Беттса водил этого журналиста обедать в дорогой ресторан и поил его бурбоном, после чего тот и написал статейку, которая Беттсу была нужна.

— Я что-то ничего не понимаю, — сказал Лоренс. — Вы, вероятно, параноик. Все это абсолютная чушь.

— Для судьи, наверное, да. Но я в состоянии бить врага его же оружием, то есть в данном случае распускать слухи точно так же, как ты, и у меня имеется немало друзей в банковской сфере. Твоя враждебность ко мне хорошо известна, поэтому все поверят, что ты пытаешься разорить меня. И людям будет интересно узнать, что ты выплачивал большие суммы «Хэгмен Беттс» из собственного кармана. Несомненно, пропуская их через банк.