Не могу больше

*

В квартире тихо и дымно. Незнакомо. Словно он ушел отсюда очень давно — не сегодня, и не вчера. И не месяц назад. Очень давно. В другой жизни. Смылись и полиняли краски. И предметы приобрели чуждые очертания.

Мэри не спала — сидела за кухонным столом, окруженная плотным удушливым маревом, и смотрела пристально, выжидающе.

Ярость неожиданно жарко полоснула по сердцу.

«Какого, блядь, хрена они все поголовно курят?! Что за гребаная херня? Не продохнуть в этом аду! Голова взорвется к чертям собачьим!» — мысленно матерился Джон, сатанея от вскипающего раздражения.

Слишком много потрясений для одного дня. Напряжение настойчиво искало выход и рвалось наружу. Был бы повод — к примеру, кухня, прокуренная как дешевый кабак, как грязный портовый бордель. Так сильно хотелось сорваться, что задрожали руки.

Но он глубоко вдохнул - раз, другой, загоняя ярость поглубже. Легкие заполнил удушливый смог, и Джон поморщился: отвратительно. — Сигареты?

— Как видишь. — Мэри кивнула на блюдце, полное неопрятной никотиновой горки. — Половина пачки в процессе бесплодного ожидания любимого мужа. Остывший ужин, оплывшие свечи… Где ты был? Какого черта означает твоё сообщение?

Не торопясь с ответом, Джон грузно опустился на стул, внимательно, будто видел впервые, изучая сидящую напротив женщину. Лихорадочный, яркий румянец, глаза, полные изумрудного таинства, искусанный пухлый рот. Скромная, неброская Мэри была очень красива сейчас.

И совсем нелюбима.

А ведь всего полгода назад нежные губы вкусно прижимались к его губам, теплым медом увлажняя язык… Сейчас вся их жизнь в этой крошечной, убогой квартирке виделась Джону досадным недоразумением, опрометчивым шагом на постороннюю территорию.

Висок снова ужалила боль — недовольно завозился проснувшийся хищник.

От мысли, что придется начать разговор, Джона мутило: на вспышку ярости ушли последние силы. К тому же за какие-то пять шагов от кэба до порога квартиры его успело густо засыпать снегом, и тот медленно таял, оседая холодными крупными каплями. Влага волос и намокших по нижнему краю джинсов вызывала в утомленном теле нездоровый озноб.

За время пути желание окончательно подвести черту потеряло яркость и остроту — Джон адски устал.

Завтра. Все решающие сражения — завтра. А сегодня, господи, сжалься, свернуться калачиком на старом диване и прекратить существование хотя бы на несколько благодатных часов.

Он тяжело вздохнул — не получится. Разговора не избежать. — Мэри…

— Я жду ответа, а не жалкого Мэри. В чем тебе понадобилось разбираться?

— По-твоему, не в чем?

— Я рассчитывала на это. Надеялась. Вернувшись из Камбрии… — Её недоумение выглядело вполне достоверным. — Джон, разве плохо нам было все эти дни? Мы с тобой… — Мэри запнулась. — Что случилось?

Мы с тобой? Чушь собачья. Две недели безнадеги и волчьей тоски — вот что такое мы с тобой. Ты трахала меня каждый вечер и каждую ночь, считая это залогом благополучия. В этом был твой расчет? Не вышло, Мэри, не вышло. Да, я сволочь. Козёл. Какой же я, блядь, козёл! Кругом виноват. Отсосал Шерлоку, а он отсосал мне. И я так счастлив, господи. С ума от счастья схожу. Я люблю и хочу его до смерти. А тебя не люблю и не хочу. Прости, но это невыносимо.

Джон был почти уверен, что произнес это вслух: от мелкой, зудящей вибрации ломило язык. Но Мэри смотрела непонимающе.

— Ты ответишь мне или нет? Что изменилось за этот проклятый вечер? — В глазах её промелькнула догадка.
– Ну, конечно. Как я могла забыть? — Она брезгливо поморщилась. По щекам пробежала едва заметная судорога. Нервно дернулась шея. — Твоя извращенка сестричка внесла коррективы в картину мира? Я угадала? Это после её лесбийских нравоучений ты кинулся к своему обожаемому дружку разбираться? Разобрался?

— Прекрати. — От усталости и бессмысленности происходящего накрывала тоска, даже недавняя ярость сошла на нет. Выяснять отношения не хотелось. Да и что выяснять? Всё и так ясно: чужая женщина в чужом доме. Как такое могло случиться? — Дело не в Гарри, и ты не хуже меня это понимаешь. Дело в том тупике, куда мы друг друга загнали.

— Куда нас загнал твой Шерлок, свалившись как снег на голову. Скоропостижно воскресший…

Джон посмотрел тяжело, предостерегающе: лучше не продолжай. Мэри замолчала, но не опустила глаза — напротив, взгляд её схлестнулся со взглядом мужа открыто и вызывающе.

— Ты звонила Майкрофту — для чего? — Собственно, ради этого вопроса он и продолжал изнуряющий диалог. — Для чего был нужен столь… неприглядный ход?

— Хотела проверить, — усмехнулась она. — Убедиться. И не ошиблась, как видишь: вот ты, передо мной. Уже во всем разобрался. Сидишь за столом нашей кухни и пытаешься делать вид, будто все твои действия абсолютно нормальны. И правильны. И сам ты правильный: усталый, промокший, слегка помятый. Как будто вернулся с утомительного дежурства, а не… Звонок Майкрофта вас спугнул? Оттащил друг от друга? Или, быть может, вытащил? — Она резко щелкнула зажигалкой, и от вида символического огня Джон передернулся. — Ну как? Свершилось великое чудо мужской любви?

— Мэри…

Она глубоко затянулась и выпустила дым через нос — умело, почти залихватски. — Мужского грязного траха. Отвратительной скотской ебли.

— Прекрати! — Наконец-то Джон заорал в полный голос, задрожав от почти физического наслаждения. И плевать, что ночь за окном. — Ты обезумела, черт побери! Ты совсем, совсем обезумела!

— Да! — заорала Мэри в ответ, а потом, обхватив руками голову, тонко, жалобно запричитала: — Это никогда, никогда не кончится. Никогда. Никогда. Этот кошмар. Мерзость. Мой отец, Тим, ты… За что? Почему вам так необходимо меня уничтожить?

Слабая струйка дыма плавно тянулась к потолку и разливалась крошечным облаком. Джон проследил её недолгий полет и вновь посмотрел на жену: — Может быть, это необходимо тебе? Уничтожить. Всех, кто, как ты считаешь, в чем-то перед тобой виноват.

Мэри резко вскинула голову, залившись густым румянцем. — Ты знаешь.

— Да. Знаю.

Перламутровый фильтр вонзился в сухие губы. Огонек на конце сигареты коротко вспыхнул. — Она всё-таки выболтала нашу тайну. Так я и думала. Напилась и распустила язык. Как же я ненавижу её — жалкую куклу, хлопающую кукольными ресницами и взбивающую кукольные кудряшки. Господи! Десять лет мой отец… мой прекрасный, самый лучший в мире отец… подкладывал свою задницу под какого-то тупого урода с её немого согласия. Два этих извращенца, папочка и мамочка, мило договорились. Заключили контракт. Дьявольскую сделку. И при этом она святая, он заблудший и глубоко несчастный, а я чудовище, которому нет прощения. Это немыслимо. Непостижимо. Жалкая безмозглая неудачница. Всё из-за неё. Только из-за неё. Вся моя жизнь перечеркнута этой трусливой, никчемной сучкой, вообразившей, что именно такой и должна быть любовь: всепрощающей, дрожащей от ужаса быть покинутой.

— Я предлагаю тебе замолчать.

— Ты предлагаешь мне замолчать? Ты - мне? Натрахавшись со своим покойничком, ты предлагаешь мне замолчать.

Джон выхватил сигарету из её ледяных пальцев и с ненавистью забросил в пустую мойку.

— Да что с тобой?! Как бы ни был я ужасен в твоих глазах со своими греховными чувствами, ты ужаснее во сто крат. Мэри, опомнись! Ты ли это? Откуда столько ненависти и яда в милой, нежной девушке, повстречавшейся мне в подземке тем чертовым вечером? — Он поднялся, сел, снова поднялся, пройдясь по крошечному периметру кухни, задыхаясь не от дыма, а от бессилия. — Это наш выбор, понимаешь? Наш. Тех, кто живет не по чьим-то долбаным правилам. Возможно, выбор не самый лучший. И уж точно — непомерно тяжелый. Твои родители, я… Думаешь, это так сладко — быть виноватым? Поверь, горше ничего придумать нельзя. Ты задыхаешься, придавленный насмерть громадой вины. Ты во всём не прав, и чертовски хорошо это понимаешь. Это грызет тебя беспощадно — каждый день, каждую минуту. Но ты не можешь иначе, потому что сдохнешь, сойдешь с ума, полезешь на стену, если не сделаешь то, чего хочешь неодолимо. Так, что жизнь не жалко отдать.