Не оставляй меня

— Помнишь, ты удивлялся, как может невзрачный цветок источать такой дивный аромат? — мама протянула ему сорванный цветок.

— А ты сказала, что не следует судить о чем-то только по внешнему виду...

— Ты помнишь... — маленькая ладошка коснулась коротко стриженой шевелюры. — Не обижайся на отца. Ему сейчас тяжело. Тяжелее, чем кому то ни было. Эти жуткие трагедии обезглавили страну. Пройдет немало времени, пока Её Высочество втянется в государственные дела, разберется, кто друг, а кто враг...

— Хорошо бы отец тоже разобрался с этим, — горько ответил Нэй. — Кажется, он даже в собственном сыне не видит опоры.

— Это не так! — в голосе матери звучала страстная уверенность. — Просто... ох, ты, оказывается, совсем не знаешь своего отца. Он сам привык быть стеной, защитой, оплотом... Ему тяжело смириться с тем, что ты вырос, и он все еще хочет заслонить тебя от грядущих бурь.

— Я не ребенок! — Нэй отстранился.

— Конечно, не ребенок. Ты взрослый мужчина. Так и веди себя... как взрослый.

Теплая улыбка на миг сменилась насмешливой — с таким выражением лица матушка следила за проказами маленького Нэя. Он почувствовал, как вспыхнули щеки и отвернулся.

Тонкие пальцы осторожно коснулись подбородка.

— Посмотри на меня, сынок. Дело ведь не в отце, верно?

Ветер шептал что-то, запутавшись в ветвях деревьев. Фонтан тихо ему отвечал, словно плакал. Неожиданно захотелось как в детстве уткнуться в материнские колени и дать волю слезам. А когда они иссякнут, и высохнут на щеках влажные дорожки, вдруг понять: все беды закончились. Все хорошо. И побежать в дом, где на столе уже ждет свежий чай и яблочный пирог.

Но детство закончилось давным-давно. Звезды равнодушно взирали на метания молодого человека, и только сверчки старались поддержать его пронзительным стрекотанием.

В последующие дни Нэй почти не видел отца. Самые строгие дни траура перевалили за половину, следовало подготовить все для коронации и приведении армии к присяге. Канцлер сбивался с ног и Нэй злился, что не может помочь, но ничего не предлагал, боясь гневного взрыва. Матушка балансировала по краю, стараясь предотвратить взрыв. Нэй вдруг понял: с того момента, как он пошел против воли родителей и отправился в армию, вся её жизнь превратилась в искусный танец между мужем и сыном. Одно неловкое движение — и хрупкое равновесие взорвется, похоронив под обломками всю семью. И теперь он изо всех сил помогал ей в этом. Но вскоре понял: находится дома невыносимо!

Матушка слишком болезненно переносила его ранение. Когда думала, что он не видит, смотрела невидящим взглядом, и старательно сдерживала слезы. Эти попытки сделать вид, что ничего не случилось раздражали. Но еще больше раздражало безделье.

И все же вернуться в Академию не долечившись, он не мог. И все свободное время Нэй тратил на тенировки.

Спортзалы, врачи, массажисты... Он метался от одного к другу, стараясь не опоздать. А вечерами, вымотанный тяжелым днем, падал в кровать и засыпал.

Иногда тяжелое забытье сменялось снами, слишком яркими, слишком живыми. Кара была рядом, и её смех хрустальными осколками пронизывал вязкий туман, а в прорехи заглядывало солнце.

После таких снов совсем не хотелось возвращаться в реальность. Она давила, мучила... Но лейтенант Нэй Байю умел требовать не только с курсантов. Самым строгим тренером он был для себя самого. И вступал в новый день, как белка — в колесо. Бесконечное, тошнотворное, но необходимое для того, кто хочет жить. Пусть не для себя. Ради матушки. Ради отца. Они не заслужили хоронить единственного ребенка. И Нэй оставался в этом мире только из-за родителей.

К началу учебного года он смог сменить костыли на трость и вернуться в академию. Из дома уезжал, как из оранжереи: красивой, но душной и влажной.

Курсанты возвращались в приподнятом настроении, особенно выпускной курс. Они радовались встрече после небольшого, но перерыва. Это виделось в позах, улыбках, обменах взглядами... Особенно сиял выпускной курс, и даже отряд Кары поддался всеобщему настроению.

Но на построении о ней вспомнили. Место в шеренге зияла брешь.

— Сомкнуть строй!

Шеренга качнулась и брешь исчезла. Но Нэй понял — только здесь, в ряду курсантов. В душе она по-прежнему ощущалась дырой, пустотой, болью, что не разит, но тихо ноет, сводя с ума. И эта грань уже близко.

В моменты отчаяния Нэю всегда помогала работа. Но не теперь. Недолеченная нога не позволяла тренироваться, и он зарылся в бумажную рутину. То, что он ненавидел — стало спасением. Тем более, что пришел приказ подготовить отряд для принесения Присяги на Дворцовой площади.

Она приносилась в день коронации, сразу по окончании глубокого траура и заменяла торжества. Они пройдут потом, через год, когда снимется последняя черно-белая лента с одежды нового правителя. Но тем строже выдвигались требования к подготовке.

По традиции, от Академии отправлялся выпускной курс. Два отряда со своими командирами. Но ранение лейтенанта Нэя Байю поставило его участие под угрозу.

— Ты не сможешь держать строй! — никто в этом не сомневался, и Нэй с ненавистью сжимал ладонь на рукояти трости. Горькая правда — он не сможет чеканить шаг по главной площади страны.

— Уверен? — тихо спросил отец.

Канцлер выбрал время, чтобы позвонить сыну. Нэй не жаловался, но ледяные нотки в голосе не оставляли сомнений в его состоянии.

— Уверен, — отрезал Нэй и прервал связь.

Даже на это он теперь не годен. Воин, защитник... даже любимую женщину не смог уберечь... Да что там — понять, что влюблен, и то...

Лист бумаги лег на стол. Нэй замер, глядя на белое поле. А потом щелкнул кнопкой ручки.

Широкие, уверенные строчки складывались в рапорт об отставке.

Прежде, чем подписать, лейтенант прочитал его еще раз. И еще. А потом смял резким движением, словно в горло врага вцепился.

— Будь ты проклят, Нэй Байю!

Кулак побелел от напряжения, рука дрогнула, и бумажный комок пролетел мимо корзины для бумаг.

Лейтенант наклонился, с каким-то наслаждением ощущая боль в раненой ноге, подхватил смятый лист и выкинул.

— Говоришь, не можешь?

Пока курсанты тренировались чеканить шаг под руководством старшего офицера, лейтенант тоже времени не терял. И его занятия были не менее выматывающими. День за днем тело покрывала испарина, и боль тянула жилы. Зубы скрипели, когда Нэй сжимал челюсти в попытках не закричать.