Не отрекаются любя. Полное собрание стихотворений

«Я знаю – я клялась тогда…»

Я знаю – я клялась тогда,что буду до конца верна,как ни тянулись бы года,как долго бы ни шла война.Что все – с тобою пополам,что ты один мне только люб,что я другому не отдамни жарких слов, ни верных губ.С повязкой влажной и тугойв жару метался тот, другой.И я, дежурная сестра,над ним сидела до утра…Он руку женскую к грудитоскливо прижимал в бредуи все просил: «Не уходи».И я сказала: «Не уйду».А после, на пороге дня,губами холоднее льда,спросил он: «Любишь ли меня?»И я ему сказала: «Да».Я поклялась тебе тогда, –но я иначе не могла…Обоим я сказала «да»и никому не солгала.

«Мы ждали ее в понедельник, и в среду…»

Мы ждали ее в понедельник, и в среду,и утром, и в полдень, и после обеда.Мы ждали до вечера, дотемна,мы в окна смотрели – опять не она.На улице ветер пахучий, крылатый…Пушок тополиный влетает в палаты…Вхожу, а в палате уныло, темно,на столике блюдце окурков полно.И голос глухой заклинает меня:«Уйдите, сестрица, не надо огня».А мы-то, а мы-то не спали ночамии с ложечки чаем поили вначале,и старый хирург, приходя, его сам,как мальчика, гладил по волосам…Мы так добивались веселого взгляда…А нынче молчит он, и света не надо…А окна раскрыты, и, пухом пыля,за окнами плещутся тополя,и ветер сочится густой темнотой.…Недоброе сердце у девушки той.

Такая же, как она

Дождь стучит по железу крыши,и, хотя мы с тобой вдвоем,говоришь ты как можно тишео недавнем пути своем.Об изрытой сырой полянке,где ты принял неравный бой,и о том, как в сожженном танкебыл спасен боевой судьбой.Как ты, кожи сдирая клочья,тяжкий люк приоткрыл потом,запах гари и холод ночиопаленным глотая ртом.Говоришь, а глаза потухли,будто жизни совсем не рад…В коридоре шаркают туфли,костыли в тишине гремят.И я знаю, я знаю, знаю,что не рана твоя болит,что больнее, чем рана злая,слово горькое – инвалид.И другое я знаю тоже:как, ладони прижав ко лбу,ты над карточкой непохожейпо ночам пытаешь судьбу.Не пытай, не грусти, не надо!Верь, подруга тебе верна,как я встрече была бы рада,я – такая же, как она.Как тосклив одинокий вечер,как дорога моя темна,как ждала бы я этой встречи,я – такая же, как она…

Салют

Мы час назад не думали о смерти.Мы только что узнали: он убит.В измятом, наспех порванном конвертена стуле извещение лежит.Мы плакали. Потом молчали обе.Хлестало в стекла дождиком косым…По-взрослому нахмурив круглый лобик,притих ее четырехлетний сын.Потом стемнело. И внезапно, круторакетами врезаясь в вышину,волна артиллерийского салютатяжелую качнула тишину.Мне показалось, будет очень трудносквозь эту боль и слезы видеть ейцветенье желтых, красных, изумрудныхнад городом ликующих огней.Но только я хотела синей шторойзакрыть огни и море светлых крыш,мне женщина промолвила с укором:«Зачем? Пускай любуется малыш».И, помолчав, добавила устало,почти уйдя в густеющую тьму:«…Мне это все еще дороже стало –ведь это будто памятник ему».

Встреча

С поля наплывает горечь донника –запах лета, жаркий и сухой.На закате охает гармониканад стеклянно-розовой Окой.Пыльным въездом проплелись подводы,разошелся по домам народ,от конторки, баламутя воду,отвалил на Горький пароход.И тогда не тихо и не скоро,будто встрече будущей не рад,поднялся, прихрамывая, в горус фронта возвратившийся солдат.Далеко ему еще до дома,и другой туда, пожалуй, путь,только очень к девушке знакомойхочется солдату заглянуть.Снова к сердцу подступило прошлое,сжались от обиды кулаки.Девушка простилась по-хорошемуи не написала ни строки.Позабыла девушка, наверное,вечера на отмелях Оки,поглядеть бы ей в глаза неверныеи уйти, не протянув руки.Он курчавой тропкою проходит,за ноги цепляется вьюнок…Бабка свеклу полет в огороде –окликает: «Заходи, сынок!»До чего же это все родное,даже не задетое бедой!В темных сенцах кадка с ледяноюсладкою колодезной водой.Зеленеет свет на подоконникесквозь густую пыльную листву,на комоде каменные слоникивыстроены в ряд по старшинству.Над комодом в рамках и без рамокполинялых фотографий ряд –дедовских, отцовских, тех же самых,что висели тридцать лет назад.И внезапно щеки побледнели:не замеченная до сих пор,девушка в пилотке и шинелипосмотрела со стены в упор.

Фиалки

Был теплый день. Кричали галки.Мальчишка, ясноглаз и рус,срывал в березняке фиалкии клал их в дедовский картуз.Он так был счастлив, отыскавсемью душистых, мокрых, милых,с тончайшей сетью темных жилокна лиловатых лепестках.Он шел домой.А на дорогечужой, с винтовкой на весу,сказал ему: «Чего ты бродишь?Чего ты шляешься в лесу?»Взял за руку. Пошли, свернули.Но мальчик вырвался из рук,забыв, что существуют пули,и, слыша только сердца стук,нырнул в кустарник, легкий, быстрый.И раньше, чем беду постиг,скорее, чем умолкнул выстрел,на молодой траве затих.Лежит в кустах застывший, жалкий,и глаз мертва голубизна…И вот опять пришла весна.Опять в лесу цветут фиалки.Опять теплынь. Но все не так,все иначе – ясней и краше.Враг далеко. Все это наше:и лес, и тропы, и овраг,и песня робкого щегленка,и брызги света без числа,и прошлогодняя воронка,что лопухами заросла.Цветы, роса – все наше это.И с каждым часом горячейкасанья солнечных лучей.…А мальчик не увидит лета.

Письмо

Хмуро встретили меня в палате.Оплывала на столе свеча.Человек метался на кровати,что-то исступленное крича.Я из стиснутой руки солдатаосторожно вынула саманеприглядный, серый и помятыйлистик деревенского письма.Там, в письме, рукою неумелойпо-печатному писала мать,что жива, а хата погорелаи вестей от брата не слыхать.Что немало горя повидали,что невзгодам не было конца,что жену с ребенком расстреляли,уходя, у самого крыльца.Побледневший, тихий и суровыйв голубые мартовские днион ушел в своей шинели новой,затянув скрипучие ремни.В коридоре хрустнул пол дощатый,дверь внизу захлопнулась, звеня.Человек, не знающий пощады,шел вперед, на линию огня.Шел он, плечи крепкие сутуля,нес он ношу – ненависть свою.Только бы его шальная пуляне задела где-нибудь в бою…Только не рванулась бы граната,бомба не провыла на пути,потому что ненависть солдатунужно до Берлина донести!

В Кудинове

Небо чисто, зелено и строго.В закопченном тающем снегутанками изрытая дорогамедленно свивается в дугу.Где-то на лиловом горизонтенизкий дом, запорошенный сад…Ты подумай только: как о фронте,о деревне этой говорят, –где в то лето солнечные слиткипадали в смолистый полумрак,где у сделанной тобой калиткикак-то утром распустился мак.Где ночами, за белесой пряжей,ухала унылая сова,где у маленькой девчурки нашейскладывались первые слова.Как душе ни трудно и ни тяжко,все равно забыть я не могушелковую мокрую ромашку,девочку на солнечном лугу.Как теперь там странно, незнакомо,каждый куст на прежний не похож,как, наверное, страшна у домапулемета бешеная дрожь.Как, наверное, угрюм и мрачен,слыша дальний, все растущий вой,у калитки старой нашей дачи,стиснув зубы, ходит часовой.

Ночная тревога

Знакомый, ненавистный визг…Как он в ночи тягуч и режущ!И, значит, – снова надо вниз,в неведенье бомбоубежищ.И снова поиски ключа,и дверь с задвижкою тугою,и снова тельце у плеча,обмякшее и дорогое.Как назло, лестница крута, –скользят по сбитым плитам ноги;и вот навстречу, на пороге –бормочущая темнота.Здесь времени потерян счет,пространство здесь неощутимо,как будто жизнь, не глядя, мимосвоей дорогою течет.Горячий мрак, и бормотаньевполголоса. И только раздо корня вздрагивает зданье,и кто-то шепотом: «Не в нас».И вдруг неясно голубойквадрат в углу, на месте двери:«Тревога кончилась. Отбой!»Мы голосу не сразу верим.Но лестница выводит в сад,а сад омыт зеленым светом,и пахнет резедой и летом,как до войны, как год назад.Идут на дно аэростаты,покачиваясь в синеве.И шумно ссорятся ребята,ища осколки по примятой,белесой утренней траве.

Птица

Бои ушли. Завесой плотнойплывут туманы вслед врагам,и снега чистые полотнарасстелены по берегам.И слышно: птица птицу кличет,тревожа утреннюю стынь.И бесприютен голос птичийсреди обугленных пустынь.Он бьется, жалобный и тонкий,о синеву речного льда,как будто мать зовет ребенка,потерянного навсегда.Кружит он в скованном просторе,звеня немыслимой тоской,как будто человечье гореосталось плакать над рекой.

Городок

Не прозвучит ни слово, ни гудокв развалинах, задохшихся от дыма.Лежит убитый русский городок,и кажется – ничто непоправимо.Еще в тревожном зареве закати различимы голоса орудий,а в городок уже приходят люди.Из горсти пьют, на дне воронки спят.И снова дым. Но дым уже другой –теперь он пахнет теплотой и пищей.И первый сруб, как первый лист тугой,из черного выходит корневища.И медленная светлая смола,как слезы встречи, катится по стенам.И верят люди: жизнь благословенна,как бы она сурова ни была!