Не отрекаются любя. Полное собрание стихотворений

Беженец

Он из теплушки на траву горячуюпо-стариковски спрыгнул тяжело.В косых лучах столбы вдали маячили,и все в степи жужжало и цвело.Внезапная прохлада наплывала,вода журчала в чаще ивняка,и эту воду пили у привалаи брали в чайник вместо кипятка.Старик лежал, глазами безучастнымиследя за колыханьем колоска.Десятками травинок опоясанный,зеленый мир качался у виска.Июльский воздух, раскаленный, зримый,над степью тек. Старик лежал на дне.Все, не касаясь, проходило мимо.Он жил все там – в своем последнем дне.Такое же вот солнце заходящее,бормочущего сада забытье,мычанье стада и в кустах блестящееднестровское тяжелое литье.От памяти нам никуда не деться,не выжечь в мыслях прошлого огнем,но если лучше в прошлое вглядеться,увидеть можно будущее в нем.

Возвращение

Ветер тучи, свирепея, рвет,горизонт отяжелел дождем.Поворот, и снова поворот,а за сотым поворотом – дом.Глухо рухнул громовой раскат,хлынул ливень, белый и прямой.Но с дороги не свернул солдат –возвращается солдат домой!По оврагам кружится плетень.Хорошо дойти бы до зари!..В шуме ливня угасает день,прыгают по лужам пузыри.Поворот… И снова поворот…Крыша будто издали видна,ясень яснолистый у ворот.Вот она и кончилась – война!Реже дождь… За лугом вдалекезажелтела узкая заря,заплескались гуси на реке,на своем наречье говоря.Вот и мостик – скользкая доска,вот калитка, вот вошел во двор,вот ласкает грубая рукадорогой мальчишеский вихор.Весь он ветром и травой пропах,выгоревший на припеке чуб.Руки на плечах, и на губахтеплота ребячьих мягких губ.А жена выходит на крыльцо,за ручонку девочку держа.Побелело у бойца лицо,почернела у бойца душа.«Здравствуй, ненаглядная жена!Видно, женам весела война!Как, скажи, без мужа прожила,как, скажи, дочурку назвала?»Тихими зарницами светя,иссякает дальняя гроза.«Называла девочку не я, –я отца не видела в глаза!Может, он в дозор с тобой ходил;может, он с тобой в землянке жил;может, он тебе, когда привал,песни пел и прикурить давал.Речь твоя обидна и горька,нет на свете твоего дружка…Девочка глупа еще, мала, –нынче все отца домой ждала».Помолчала… Невеселый взглядотвела она от мужа прочь.И тогда шагнул к жене солдати сказал сурово: дай мне дочь!……Мирное домашнее тепло,позабытый за войну уют.Одиноко стукая в стекло,капли запоздалые снуют.И лежат за окнами поля –тихие, раздольные края.И вздыхает вольная земля –мокрая, прогретая, своя!

В лесу

Навстречу сосны. Нет конца им…День ярче, выше, горячей,но хвойный кров непроницаемдля ливня солнечных лучей.Лишь кое-где во мраке вкрапленкак будто золота кусок.И с веток солнечные каплисочатся в розовый песок.В лесу торжественно и тихо…Но я не слышу тишины, –еще не умер отзвук дикой,железной музыки войны.И с молодой березкой рядом,ее шуршанием одет,стоит расщепленный снарядомсосны обугленный скелет.

Утро

Еще, наверно, в сумраке глухомлуна глядит на город желтым оком,еще рассвет неопытным штрихомне обозначил затемненных окон,а мне не спится. Время истекло,и, прогоняя образы ночные,посыпались в дремотное тепло,как медленные льдинки, позывные.Мне слышно все за тонкою стеной.Как «Широка страна моя родная…»течет по сердцу струйка ледяная:что сделали с родной моей страной!О, этот звонкий холод по утрам,когда темно и день еще не начат!А надо жить. Как дует в щели рам,как осень в трубах по-ребячьи плачет!Встаю. Иду. Растапливаю печь.Дрова шипят. Они опять потухли.Как едок дым, как трудно мне разжечьчужую печь в чужой холодной кухне!Квадрат окна теперь невнятно сиз.Рассвет вползает нехотя и хмуро.Колючий дождь царапает карниз,в сенях молчат нахохленные куры.Я прихожу с расплесканным ведром,дыханьем грею синие ладони.Как я давно покинула мой дом!Но я уже не думаю о доме.Все, что когда-то было мне дано,опять встает, с ненастным утром споря,и так уж, видно, людям суждено –о счастье помнить в самом горьком горе.И вот я вижу первую траву,несмелую, в еще прозрачном парке.Москвы-реки рябую синевуизбороздили хрупкие байдарки.Сбегаю вниз… По ветру легкий флагполощется над пристанью резною,но вход закрыт и непросохший лакслепит глаза полдневной белизною.Москва моя! Недобрые лесаот глаз моих надолго заслонилитвоих домов янтарные глаза,твоих мостов негнущиеся крылья,Нескучный сад в торжественной парче,и то шоссе, что мне все время снится,и первый снег, как перья белой птицы,у Пушкина на бронзовом плече.…Я позабыла, что в Москве темно.

Разговор с Москвой

В Москве тревога – это знали всеи ждали долго, хмуро и упорно.Врывались ветки в матовой росев открытое окно переговорной.Уже светало. Где-то вдалекекричал петух. Людей ко сну клонило.Телефонистка в вязаном платкемой номер первым вызвала лениво.В кабине было душно и темно.Твой голос вдруг раздался где-то рядом.Гнездо мое… Не тронуто оно,с его окном, с его осенним садом.Ты мне сказал: «Сейчас спустился вниз».Я поняла: ведь я с тобой стоялавсю ночь, пока стучало о карнизосколками горячего металла.Но разговор был короток и сух.Я не сказала ничего, что надо.И как сумеешь передать на слухтепло руки, касанье губ и взгляда!..И все равно, я знала: ты живешь.Пришел рассвет, умолкнули зенитки.Одолевая утреннюю дрожь,ты режешь хлеб и греешь чай на плитке.А я иду по утренней росе,за крышами серебряная Волга,грузовики грохочут по шоссе,кричит буксир настойчиво и долго.И это – жизнь. И мы пройдем по ней.Наш путь один, и счастье наше – тоже.В крови, в пыли – и тем еще родней,в опасности – и тем еще дороже.

Дорога

До города двенадцать километров.Шоссе как вымерло – ни человека…Иду одна, оглохшая от ветра,перехожу взлохмаченную реку.Мы на реке с тобой бывали вместе,когда-то шли по этой вот дороге…Как увязают в чавкающем тестеусталые по непривычке ноги.Как больно хлещут ледяные плети,какой пронзительный, угрюмый вечер,и ни огня на целом божьем свете,и от мешка оцепенели плечи.В нем розовая крупная картошка,пронизанная сыростью осенней.Приду и стукну в крайнее окошко,и мать с огарком отопрет мне сени.Огонь запляшет, загудит в железке,вода забулькает. А я раскрою дверцуи сяду возле. И при жарком блескеписьмом вчерашним отогрею сердце.И долгий путь сквозь мокрое ненастьеосенней ночью – хриплой и бездомной –мне кажется ничтожно малой частьюодной дороги – общей и огромной.

Письмо

Летел сквозь бурю лунный круг,и ветер тучи рвал.Письмо мне передал твой другпроездом на Урал.Спеша, конверт промокший весья тут же сорвала.И не могла письма прочесть –такая тьма была.И только свет, неверный свет,октябрьской луныупал на маленький портретс летящей вышины.И поняла я по чертамнеясного лица,что ты, конечно, будешь тамдо самого конца.И пожалела об одном:что разный путь у нас,что я не в городе родномв такой тяжелый час.

Октябрь 1941 года

Оправлен город в золото и медь.С утра дымки над крышами толпятся.Беспечный день. Как может он смеяться,как смеет в листьях пурпуром гореть?Как солнце в небе не потупит взгляда,когда такое горе у дверей,когда ни света, ни тепла не надо,когда к Москве подходит канонада,тяжелый гром немецких батарей?Мне кажется, он медленно сочитсяв безветрие чужого городка.Но полдень тих, щебечет мирно птица,висит листва, беззвучна и ярка.Что делать мне? Я только помнить вправе.Я только, жить тобой не перестав,весь день блуждаю на границе яви,от Кудрина до городских застав.Мне, может быть, сюда вернуться надо б,здесь тоже путь по-воински суров,а я все там – между рогатых надолби выкопанных москвичами рвов.А день идет… И стоголосым звономзвонит в ушах бессонница. И ночьопять приходит новым эшелоном,на прошлую похожая точь-в-точь.Опять идут измученные люди,опять носилки, костыли, бинты,страданье, кровь, простреленные грудии хриплый бред палатной темноты.Раздача чая, и разборка почты,и настигающий врасплох рассвет,и теплота на сердце оттого, чтотот, новый, спит, укрыт и обогрет.Теперь бы лечь. На полчаса забыться.Совсем светло. Усталость валит с ног.А как мне спать? Мне надо торопиться,опять идти какой-то из дорог.Куда идти? Зачем идти? Кто помнит?Опять бульвары и ночной Арбат,метро и стены незнакомых комнат,в глазах огни какие-то рябят…Нет, я не сплю. Сменяются в дежурке.Здесь госпиталь военный. Но, постой,зачем в цветок набросаны окурки?Там их нельзя бросать, на мостовой.Над площадью, умытой и студеной,там желтая высокая заря…Опять идут военные колонны,как в тот последний праздник Октября.Кричат «ура»… И я с трибуной рядом.И вот, в последнем озаренье дня,он снова добрым утомленным взглядомв упор с улыбкой смотрит на меня.С Москвы-реки поземка ледянаялетит, шелка над строем теребя,и я смеюсь от радости: «РоднаяМосква моя! Он не отдаст тебя!»Кричат «ура». В ушах звенит от крика.Я ухожу, но я вернусь опять.Как мне спокойно. Как тепло и тихо.Как мне смертельно захотелось спать.А утром сводка: в первый раз – другая.

Ночь (Зима 1942 г.)

Смеясь и щуря сморщенные веки,седой старик немыслимо давнонам подавал хрустящие чурекии молодое мутное вино.Мы пили все из одного стаканав пронзительно холодном погребке,и влага, пенясь через край, стекалаи на землю струилась по руке.Мы шли домой, когда уже стемнелои свежей мглою потянуло с гор.И встал до неба полукругом белымморскою солью пахнущий простор.От звезд текли серебряные нити,и на изгибе медленной волныдрожал блестящим столбиком Юпитер,как отраженье крохотной луны.А мы купались… И вода светилась…И вспыхивало пламя под ногой…А ночь была как музыка, как милость –торжественной, сияющей, нагой.…Зачем я нынче вспомнила про это?Здесь только вспышки гаснущей свечи,и темный дом, трясущийся от ветра,и вьюшек стук в нетопленной печи.Проклятый стук, назойливый, как Морзе!Тире и точки… точки и тире…Окно во льду, и ночь к стеклу примерзла,и сердце тоже в ледяной коре.Еще темней. Свеча почти погасла.И над огарком синеватый чад.А воткнут он в бутылку из-под маслас наклейкой рваной – «Розовый мускат».Как трудно мне поверить, что когда-тосюда вино звенящее текло,что знало зной и пенные раскатызамасленное, мутное стекло!Наверно, так, взглянув теперь в глаза мне,хотел бы ты и все-таки не смогувидеть снова девочку на камнев лучах и пене с головы до ног.Но я все та же, та же, что бывало…Пройдет война, и кончится зима.И если бы я этого не знала,давно бы ночь свела меня с ума.

Яблоки

Ю.Р.

Ты яблоки привез на самолетеиз Самарканда лютою зимой,холодными, иззябшими в полетемы принесли их вечером домой.Нет, не домой. Наш дом был так далеко,что я в него не верила сама.А здесь цвела на стеклах синих оконкосматая сибирская зима.Как на друзей забытых, я гляделана яблоки, склоняясь над столом,и трогала упругое их тело,пронизанное светом и теплом.И целовала шелковую кожу,и свежий запах медленно пила.Их желтизна, казалось мне, похожана солнечные зайчики была.В ту ночь мне снилось: я живу у моря.Над морем зной. На свете нет войны.И сад шумит. И шуму сада вторитленивое шуршание волны.Я видела осеннюю прогулку,сырой асфальт и листья без числа.Я шла родным московским переулкоми яблоки такие же несла.Потом с рассветом ворвались заботы.В углах синел и колыхался чад…Топили печь… И в коридоре кто-тосказал: «По Реомюру – пятьдесят».Но как порою надо нам немного:среди разлук, тревоги и невзгодмне легче сделал трудную дорогуосколок солнца, заключенный в плод.

«Ты ложишься непривычно рано…»

Ты ложишься непривычно рано.Прихожу, а комната темна.Верно, спишь – я спрашивать не стану.Света нет. И печка холодна.Знаю, стосковалась ты по домедолгою сибирскою зимой.Взять тебя бы в теплые ладони,отнести бы сонную домой.Чтобы утром, как не расставались, –круглый столик, снимок на стене…Все, как раньше, все – любая малость,издали любимая вдвойне.Чтобы, воду зажигая в кружке,ластясь у знакомого плеча,пролегли от окон до подушкидва косых смеющихся луча.Чтобы ты, глаза от света жмуря,озадаченная тишиной,поняла, что отгремела буря,что прошла, не тронув, стороной.За тебя, за твой беспечный вечер,за покой усталого лицавсю бы тяжесть я взяла на плечии дошла бы с нею до конца.За окном морозного туманамутная глухая пелена.Я тебя обманывать не стану:продолжается война.