Не уймусь, не свихнусь, не оглохну

У меня прекрасное чувство (хотя и усталость) от этих дней, от этой работы. Как много хороших ребят, классных, просто классных актеров. Как они играют! Да нет, никто сейчас так не играет. Есть школа! Есть школа... Трудно дер­жать, трудно... Чуть слабинка, и исчезает, как мираж, но... есть... Хорошее чувство...

А ничего ведь больше и нет в жизни, если оглядеться, если вдуматься, если честно...

14 января 1992 г., Москва

Последний день проекта. Идет показ. Может быть, не блестящий, были лучше, но несколько работ отличных.

Вчера тяжелейший день. После всего, часов в 12 ночи, засели с шефом и Мариной за окончательный список. Это безумие. Все перепутано, все перетасовано и т. д. и т. п., и ничего уже исправить нельзя. Билеты куплены по старой цене, а несколько дней назад цены взлетели до идиотических размеров. Вместо 2000 рублей теперь билет до Берлина и назад стоит 28 тысяч. Сидели до трех часов ночи, крутили и вертели весь состав отъезжающих... Уез­жаем завтра, сейчас вечер поздний и никто еще не знает, кто же все-таки едет, а кто нет. Картина для нас обычная, но теперь такая ситуация в этой бывшей стране, что все на грани, буквально все, хоть и сам проект. Сейчас кончится показ (последняя работа идет), и все-таки надо будет назвать фамилии. Как он тянул с этим, как тянул... иногда мне кажется, что он просто боится брать на себя такие вещи, как ни странно. Нет, не знаю, чем все это объяснить. Мне, конечно, хотелось бы больше ясности, четкости, порядка в работе... хотя бы в том, что касается организации. Очень трудно работалось (работается) на этом проекте. Чего мне хочется? Хочется домой. И свободных дней с недельку... Хочу посидеть в доме. В Берлин не хочу, никуда не хочу... Это правда.

Как мы будем жить дальше? Мы... то есть театр наш. Жизнь ломается, рушится... Время тупеет... мы занимаем­ся странным делом для этого времени, странным. Теперь деньги становятся деньгами.

Ладно... глупые вопросы. Нелепые и бессмысленные.

Глупые. Высосал меня театр... только и всего. Ничего нет другого, совсем ничего, ничего, ничего... Хорошо ли это? Не знаю. Так есть. Факт такой.

15 января 1992г., Москва

«Час Волкова»

16-го с утра был «просвет», свободный день то есть. Спал до половины 12-го. Потом собирал вещи. Больше возился, вещей: несколько маек и пара рубашек. Вечером — про­щальный банкет в гостинице «Россия». Шикарный закатили банкет — рассчитывали на 70-80 человек, но народа было меньше почему-то. Кажется, все были довольны. Гости наши. Потом (в 21.00) в автобус и на Ленинградский вокзал. Без происшествий не обошлось (одного студента пришлось нести на руках, вырубился).

Вся группа (наших 23 человека и иностранцев 22 нем­ца плюс шесть французов, переводчики, администрация) устроилась в вагонах СВ...

В Петербург прибыли в 7.50. Гостиница «Советская». День в Питере тяжелый и суетный. Экскурсия по местам Достоевского, музей Достоевского. Вечером театр. На следующий день, т. е. вчера, 18-го, вылетели из Пулкова в Берлин.

Здесь дождь (после питерского снега) ужасно льет весь день.

Вчера был прием и знакомство с Kunstlerheng Betanium.

Проблемы и сдвинутости начались прямо вчера. Не хочу... лень писать... так же мерзко и буднично, как дождь в Берлине.

Сегодня ездили по городу на автобусе. Обедали в ресто­ране где-то в центре. Потом смотрел спектакль у Генриха Барановского.

Завтра начинаем работу с 10.30 утра.

19 января 1992 г., Берлин

Живу в узенькой, маленькой комнатке с умывальником и с игрушечным шкафчиком для одежды. Актеры на этом же этаже в комнатах по 2 человека.

Завтракали сегодня в 9.00. Рядом с местом, где мы живем. В белой светлой студии на 5-м этаже.

В 10.30. начали службу с чтением Евангелия (Отче наш, Господи, спаси, Аллилуйя).

Утро замечательное. Вчера был дождь, сегодня морозец, проблески снега, свежесть.

После службы провел тренаж с «нашими», немцы за­нимались речью с Камышниковой.

Теперь с Васильевым. Разбор сцены Аглая — Настасья Филипповна.

«Доминанта принадлежит философскому взгляду (эмо­ции не принадлежат жизни). Если только философия — это будет абстрактный ход, только конкретные жизненные мотивы, конкретный взгляд. Нужно играть вместе, но при доминанте философии.

Методология роли Мышкина: не все чувства должны быть исполняемы в этой роли (не все чувства знакомы этой роли), но, чтобы дойти до этого, сначала нужно брать все чувства, условно — белые и черные. Если вы будете сразу брать только белые, положим, вы будете иллюстрировать, т. е. показывать, что вы думаете про Мышкина.

Путь для каждого артиста индивидуален, но на этом пути нужно брать более богатую палитру.

Вы как актеры (немцам) находитесь в системе театра, где разбирается, изучается следствие, а не причина...

Я заканчиваю разговор на причине. Зная следствие, я часто молчу о ней... Мы изучаем причину и пытаемся ее сделать, следствием занимается третий человек (читатель, зрители).

Если бы Мышкину дано было познать Настасью Филип­повну через нее, он познал бы всех, всю Россию, потому что в ней, как в фокусе, сконцентрировано все.

Он познает Россию через всех, и через Н.Ф.

Наиболее не мучительная для князя утренняя сцена (на скамейке), как и всякая сцена с Аглаей Ивановной.

Это только одна правда, и потому — несправедливо (Аглая). Это маленькое указание, как играть Достоев­ского».

20 января 1992 г., Берлин

Вот вчера вечером был классный показ. Даже два последних дня. Позавчера последние две работы были прекрасными: уход генерала — Лысов, Зайкова, Сабитов и примкнувший к ним Рогульченко, это «старая», в смысле в Москве показанная, работа, но здесь Володя Рогульченко вошел в нее вместо Фалина, и работа просто заблистала. Атмосфера во время исполнения просто распахнутая, вольная возникла — блеск. Потом еще одна работа, сцена в поезде из начала романа, Репецкий — Мышкин, Яцко — Рогожин... Лысова в антураже и Клаус в роли Лебедева.

Я хохотал до боли в животе. Блестящая работа... све­жая...

А вчера мы показали свой опус... Я — Мышкин (!), Лысов и Сабитов (гости), сцена с разбитой вазой, о католицизме. Это было нечто. Я ожидал, что сцена будет хорошей, по репетициям... Началось легко, с небольшим затыком, но мило... Но потом, как воздух ворвался, что-то переломи­лось внутри... и хлынуло легко. Боже, как это здорово... Найти, высечь такое игровое состояние. Дальше все... уже как бы и без меня. Зал, сцена — все слилось... И когда в главном монологе, на словах, что нaши (русские), если станут атеистами, то и в атеизм уверуют,пробил рукой стул, то даже и не заметил в первый момент. В зале был стон... Вторую половину, после этого стула, мы уже просто летели. Летели. Финал я придумал, и он получился замеча­тельный. В конце монолога, на самой высокой ноте, я падал в обморок... и лежал какое-то время неподвижно... Мне брызгали в лицо водой, суетились, и потом просто детский переворот, слезы умиления, радости... мольбы о прощении, если кого-то обидел, оскорбил. И, доставая из карманов осколки разбитой китайской вазы со словами прощения, раздавал их зрителям... Тут был просто обвал...

Потом все трясли и обнимали нас и целовали. Слава богу!

Вечером долго пили чай вместе...

Прекрасный, прекрасный день! Хорошая работа.

24 января 1992 г., Берлин

«Я прежде всего ценю в человеке дарование, дар». — Шеф и сегодня повторил эту фразу в разговоре. Ему не нравится сегодняшний день, как он идет, с утра. Состояние людей, сами тренинги и вся работа...

Несколько раз затаскивал меня в угол и пытался «раз­гореться» на эту тему... Хорошую, по-моему, фразу сказал: «Театр начинает разлагаться с тренингов... там сначала все проявляется...» (Стопроцентно согласен). «Завестись» так сил и не хватило, он тоже сильно устал.