Не жалею, не зову, не плачу...

Молчит лейтенант Лампак, идет впереди меня, ведет как теленка. Вижу лётное

поле. Вон там, справа, ангар, а слева низенькая казарма. Вошли. Просторно, койки без

второго яруса. И рядом с моей лет сорока пяти мой теперешний сослуживец. Да что

сорока пяти, ему все девяносто девять – прокуренные усы, белёсая гимнастерка бэу и

презренный технарский погон с черным кантом. Для кого-то пустяк и мелочи, но для

меня – предел унижения, я соколом себя воспитывал, а не старой вороной. Если только

останусь здесь и лупанёт меня пляска, он первый будет вскакивать с койки и держать

мою глупую голову. Потом тащить будет меня в санчасть, наспех намотав обмотки на

свои варикозные голени, а они будут разматываться и волочиться по земле, как змеи –

ха-ха-ха!

Прошлое прошло, будущего не будет. Батальон аэродромного обслуживания –

дворники. Подметают летное поле, заносят хвосты самолетам при регулировке

приборов, караулят склады, грузят, разгружают, само слово говорит – обслуживание,

обслуга. Не офицеры, а официанты. «Будет четыре припадка в месяц, демобилизуем»,

– обещал мне майор Школьник. Спасибо, гуманист, я тронут. Два уже было, два других

– подожди, майор. Но я их ждать не намерен. «Желаю успешной службы», – сказал

лейтенант Лампак, подал мне руку и удалился.

Усатый сосед приветливо протянул мне кисет с вышивкой. Как назло – мне кисет.

От тёти Моти. Располагайся, вот твоя деревня, вот твой дом родной, давай закурим по

одной, давай закурим, товарищ мой. Беззубое создание, он будет жить, дымить и

храпеть рядом со мной, юным романтиком, покорителем небес, презирающим старичьё

со всеми их кисетами, ломотами и геморроем. Я помотал головой, ни звука не

произнес, не желая хоть чем-то себя обозначить. Меня здесь не было и меня здесь не

будет. Положил скатку на койку и вышел.

22

Жил на Ключевой косоротый Ваня, чернявый, высокий, ходил вприпрыжку,

покалеченный параличом. Он не говорил, а мычал, пуская слюну, и мать его, не старая

еще женщина с черными глазами, совсем седая, ходила по Ключевой в сумерках и звала

его: «Вань-Вань-Вань…» как собачёнку. Бабам возле ларька она рассказывала, какой он

был мальчик смышлёный, пяти лет азбуку знал – забила падучая. Моя мама, кареглазая,

тоже седая, будет звать меня по вечерам и говорить сердобольным женщинам, как в

пять лет я умел читать, знал наизусть «Сказку о царе Салтане» и всю таблицу

умножения.

Не-ет, я не стану таким! Я не буду мычать, шкандыбая по Ключевой, и пугать

детей. Косоротый Ваня упустил момент, и ему стало всё равно. А я вижу момент, как

лезвие бритвы, и пойду по нему – пан или пропал. Ещё не поздно. Теперь казалось, я

не хотел армейского рабства с самого начала, с того мгновения, как сел я стричься и

пригнули мне голову. Тогда я решил – надо терпеть, мужать. И вытерпел бы до конца

дней и – уверен! – был бы хорошим офицером. Преодолел бы любые невзгоды. Кроме

вот этой… Теперь мне казалось, я не хотел рождаться на белый свет, я помню миг

своего появления и свою ярость от нежелания перемен, и свой крик изо всех сил. Но

меня не услышали, и с той поры я только и занят несчастьем своего появления под

безбожными небесами страны, где правили обещатели счастья, подстрекатели рабочих,

разорители крестьян, вдохновители интеллигенции. Я уже тогда чуял, что не там

родился, другую бы мне планету, иную бы мне судьбу.

Если я застрелюсь, будет просто ещё одна смерть, и только. Если останусь жить,

будет ещё одно преступление, в БАО я не вернусь. Я должен пройти мост между двумя

«если», между прошлым, которого уже нет, и будущим, которое за мостом. В кирзовой

сумке у меня записано: «Тот, кто научился умирать, тот разучился быть рабом».

Однако не могу успокоиться. Только боль избавит меня от боли. Остро, жадно,

неотвязно хочу казни, чтобы меня чем-то сильно ударило, размозжило бы мне все

кости, чтобы разлетелся я брызгами, как хрусталь с высоты на камни. Лицо горело,

жарко было волосам и почему-то саднило, жгло промежность, будто меня посадили на

кол. Если я не решусь, я сдохну.

По уставу караульной службы для нарушителей есть две команды. «Стой!» и

«Стой, стрелять буду!» – а дальше уже говорят пули. Должны говорить. Посты у

стоянки самолетов, посты у складов ГСМ, там сегодня наше звено, стрелять не будут,

но нет безвыходных положений. Есть выход в город по мосту через канал, там чужой

пост, курсанты из Харьковского училища с автоматами. К нам они всегда придираются,

будто сводят счёты.

Пойду на мост. Для чего я запомнил случай с убийством штурмана накануне 1

мая, зачем это мне? Оказывается, пригодилось. Выбираешь из текущего, как раз то, что

тебе нужно, как больная собака ищет только ту траву, что вылечит. Я будто чуял

заранее свою мученье, и отбирал себе варианты спасения.

Я быстро пошел из БАО обратно в авиашколу. От Чирчика ее отделяет канал,

через канал мост, на том мосту пост. Прошел мимо УЛО, мимо штаба. Оставайся,

генерал, ты хороший человек. Я тоже мечтал стать Героем, но вот иду мимо. Дальше

санчасть. И ты живи, майор Школьник, редкая среди врачей скотина, о чём я скоро

узнаю. Почта. На столбе синий ящик. Последнее письмо от Лили я получил в

госпитале, и там были слова из песни: «Я жду, я люблю, я тоскую, я верю, ты

вернешься, и тогда я так тебя, мой милый, расцелую, как еще не целовала никогда…»

Читал я в палате, и навернулись слезы, я был слаб. Но сейчас ко всем чертям, сейчас я

силён, как лев перед прыжком, меня сейчас ничем не разжалобишь, я беру власть в

свои руки. Через плечо у меня сумка из кирзы, там комсомольский билет, карандаши,

письма от Лили и блокнот с мыслями о прошлом и будущем. Вырвал чистый листок.