Не жалею, не зову, не плачу...

оглядел меня, – сними пилотку, сунь за ремень». Я так и сделал, еще ворот расстегнул

на две пуговицы, дескать, тоже вышел пивка выпить перед дорогой. Пошли к вагону

быстрым шагом. «Прикурить есть? – спросил сержант у проводника. Тот подал

зажигалку, сержант прикурил и протянул мне папиросу. Ударил колокол. «Когда в

Новосибирске будем?» – спросил я беспечно. «Успеет рак на горе свистнуть, –

меланхолично ответил проводник. – Проходите в вагон, отправление». – И меня за

локоть, давай, курсант, поторапливайся. В вагоне шумно, дымно, кругом фронтовики,

куда ни глянь, ордена, медали, сидора, трофейные чемоданы, гомон, рассказывают,

вспоминают, пьют, поют. На рассвете я сошёл на Луговой. Ближайший поезд в 12

местного. Попадется ли там свойский вояка с крылышками, неизвестно. На путях

маневрировала «кукушка», собирала товарняк в сторону Фрунзе. Я влез в телячий

вагон, на полу сложены большие листы железа, следом за мной мешочники – два

мужика и женщина с грудным ребенком. Я для них ширма – солдат, с ним спокойней

без билета, без пропуска. Поехали. Состав мотало, листовое железо елозило по полу,

гремело. Ни полки, ни хотя бы ящика, чтобы сесть. Одно железо. Как символ будущего.

Колеса резво стучали, мужики ликовали – экспресс! В Карабалтах наш товарняк

застрял. «Тут милиция железнодорожная лютует, – предостерёг лысый мешочник в

гимнастерке. – Если что, ты высунься, скажи, никого нету, тебя они не тронут». Стояли

долго, часа два. «Может, уже приехали? – предположила женщина. – А если он обратно

пойдет?» Тогда надо вылезать. Я отодвинул чуть-чуть дверь, выглянул. Состав стоял

далеко от станции, за водокачкой. Паровоз на месте, не отцепили, будем ждать.

Мельком я глянул вниз, ненароком, нечаянно – высокая насыпь метра три-четыре,

крутой откос – и мгновенно закружилась голова, затошнило. Я закрыл глаза и, держась

за дверь, медленно сел на железо. «Ты чего, солдат?» Я прислонился к стенке,

навалился всем телом, стянул намокшую на лбу пилотку. Лысый сел передо мной на

корточках, стал меня тормошить. «Э-э, слышь, солдат! Открой глаза, ты чего?!» Губы

пересохли, я еле сказал: после госпиталя… Состав тронулся, я лежал на железе.

Мотало, мутило. Я был болен. Тяжело. Навсегда… Буду лежать. Пусть приходят,

уносят, свалят куда-нибудь вместе с железом. «Эй, солдат, – лысый опять ко мне, –

вставай, покушай. У тебя с голоду тошниловка». Надо вспомнить, когда я ел. Вчера

утром, ещё курсантом. Женщина подала мне кусок хлеба, на нем ломтик желтого сала.

Сухо во рту, жую-жую, глотаю-глотаю, вспотел от усилий. Но стало легче.

Стучат колеса, все ближе город. Как появлюсь дома? Надо что-то придумать. До

конца не поехал, сошел на станции Пишпек. Посижу где-нибудь в укромном уголке,

поразмыслю. На перроне мелькают военные. Остановит патруль, мне предъявить

нечего и сказать нечего. Думаю об этом лениво и без опаски, и почему-то верю, знаю,

не возьмут меня, не заметят, хотя до дома шагать километров десять.

Нет, не пойду домой, не могу. А куда еще? Про Лилю мне больно думать. Вот

первая неожиданность – приехал и не знаю куда, нет мне сюда дороги. Кто-то с кем-то

говорит, оживление кругом и смех, многих встречают. Нет войны, мир на земле, а я

один. Встречать некому, опасно меня встречать. Лечь бы вон там, в скверике, и уснуть

возле арыка в кустах. «Если смерть меня разбудит, я не здесь проснусь».

Домой нельзя. А куда можно? «Эх, куда ты, паренек, эх, куда ты, не ходил бы ты,

Ванёк, во солдаты…» Патруль прогуливался по перрону. Я держал его в поле зрения и

не скажу, чтобы очень уж дрожал. Зверь загнанный видит зорче вольготного, успевает

сквозануть от опасности. Пойду к Вовке Тюку, а там посмотрим. Прошагал через весь

город, козырял военным, патруль не попадался. Ближе и ближе к родной Дунгановке.

Не помню, кстати, ни одного дунганина в нашем околотке. Правда, кладбище было

мусульманское, за глухим дувалом, называли его сартовским. От Вовки до нашей

Ленинградской недалеко, могу встретить знакомых. Я вынул носовой платок, я ко

всему готов, если что, чихну, как Чарли Чаплин, платком прикроюсь, никто не

рассмотрит, не узнает. Вот, наконец, Вовкин дом, старый дувал, вместо калитки

дырчатая сечка. Выбежал щенок, потявкал. Я прошагал к окошку, постучал, вышла

мать Вовки, меня не узнала – какой-то солдат, ответила неприветливо: «Володи нет

дома». Он тоже с двадцать седьмого года. Или в армии, или в тюрьме. Куда мне теперь?

«А где он?» – «На станции, в депо, ночью придет».

Хорошо, что она меня не узнала. «Я приезжий, можно его подождать?» Она

показала рукой на дверь – проходите. Спасибо, я подожду вон там, посижу в тени, в

кукурузе. Я прошел в заросли и лёг на сухую землю. Высокие, метра два, стебли. Вот

где я, наконец, один и никто меня не видит, ни одна душа, даже с неба. Отломил от

стебля спелый початок в обёртке листьев, волосатый, волглый и начал грызть-грызть

сочную кукурузу. Как хорошо жить!

Лежал, лежал, задремал. Проснулся – Вовка сидит передо мной и лыбится.

Волосы белесые, нос облупленный, зуб щербатый, шпана-шпаной. «Здор-рово! Ты

откуда?» – «Считай, с того света. У меня к тебе дело, Тюк. Понимаешь… меня

отчислили. Болезнь как у Вани-косоротого». – «По чистой, – определил Вовка. – Ну,

лады, Ванай, законно, дай пять!» – Он протянул руку. «Подожди, всё не так просто.

Меня перевели в другую часть… Я не мог, понимаешь?» – Подкатила тошнота, сейчас я