Не жалею, не зову, не плачу...

Раньше я обдумывал, о чем писать, отбирал для нее самое интересное, ручку грыз, во

лбу шарил, сейчас ничего не требовалось. Приложил листок к почтовому ящику. «Я не

сдался. Прощай. Навеки твой Ванча. 31 августа 1945 года». Свернул треугольником,

написал адрес, сунул в щель синего ящика. Нет виноватых, и всё правильно. Узнают

про мой бесславный конец и 8-я школа, и 13-я, и военрук Кравец, и дети из

пионерлагеря. Комсорг Миша тоже узнает, поклонник Зощенко и, как оказалось,

пророк. Ленинградская узнает и Ключевая… Ладно, мама, прости меня, в череду бед я

добавил тебе еще одну. Последнюю.

Вот там мост, уже виднеется. Иду, не замедляя шага. Ярко-желтая глина на берегу

канала, мутная вода, белёсые от солнца перила и часовой. Автомат поперек груди, глаза

вприщурку – смотрит, кто приближается. Черный бархатный погон с желтым галуном и

буква «Х». Я иду, смотрю на него, слышу стук своих сапог по настилу. «Ваша

увольнительная?» Он говорит грубо, задетый тем, что я не удосужился достать

бумажку заранее. А я иду прямо на него и молчу. Смотрю перед собой, всё вижу, но

мне безразлично, сейчас не имеет значения, видеть или не видеть. «Стой!» – окликает

он громче и злее. Он не понимает, что я иду не просто так, а в последний путь. Плевать

мне на его окрик, вижу только небо вдали и край земли.

«Стой, тебе говорят, курсант!» Лишние слова, не по уставу.

«Стой, стрелять буду!» – обозлённо кричит он, но в крике его нет той конечной

дури, когда тут же жмут на спусковой крючок. Я чую, он не сорвался, это я

промахнулся, не сбудется, но уже поздно давать отбой, я иду. Колени, колени гнутся,

чёрт побери. Коле-ени! Ноги, слушай мою команду! Спотыкаюсь. Весь мокрый, пот

застилает глаза. Ноги твёрже, иду резвее. Капает с подбородка. Вытер ладонью – кровь.

Нет, он не стрелял, не было выстрела, и вообще больше никакого шума, я прокусил

губу.

Такое не повторится. На такое хватит сил только раз в жизни. Ушёл через мост, в

чем был, и возвращаться не стану, ничто меня не вернет, – всё. Той жизни нет.

Прошлого нет, прошло мое прошлое. Осталось сплошное будущее. От нуля. Не

вернется мой ветер на круги своя.

23

Человек живет, выбирая. Из радостей большую, из горестей меньшую. Смерть не

выбирают, можно лишь ускорить ее приход, что мы и делаем, собственно говоря,

постоянно. Я выбрал смерть, но поспешно, в горячке, – и получил отсрочку. Не каждый

часовой строго придерживается устава караульной службы. Я судил по себе. Я бы

стрелял без всякого. Попал-не попал, но открыл бы пальбу как положено.

Что дальше, после такой милости? На мост я пошел смятенный, пронизанный

своим несчастьем. Я не взвесил хладнокровно все «за» и «против», жадно хотел

заглушить всё, что скопилось, ныло, мозжило. Вышибить клин клином. Танкист мог

выстрелить по ногам, ранил бы – и привел в чувство. Может быть. Полежал бы я в

госпитале еще раз, полечился бы и утихомирился. Навсегда. Служил бы в БАО, как

служат многие и пять лет, и десять, и двадцать пять. Взвесить все «за» и «против» я

могу только теперь, спустя годы, задним умом, а надо ли, коли так? Разве увидит

правду взгляд успокоенного, умудрённого? Нельзя дважды войти в одну и ту же реку –

и ты другой, и волна другая. Однако правду можно восстановить и нужно, если взялся

писать книгу.

Я пытался бежать из жизни, но сбежал только из БАО. Почему бы тебе не пройти

по тому же мосту обратно? Не хочу. Если оттуда я уходил живым, то туда меня можно

затащить только мёртвым. Не хочу круженья, блуждают по кругу только слепые,

несчастные, бесцельные, для них – пропади всё пропадом. А сильный и любимый

видит цель, он делает из жизни мечту. А из мечты действительность – там, где ты

очутился после моста.

Что теперь главное? Думай скорее. Правде в глаза!

Главное – выжить.

Так и началось. Как только отважился жить дальше, так оно и началось. Я стал

преступником, нарушил присягу. «Я не участвовал в войне, война участвует во мне».

Одна всеохватная жажда после моста – жить, лишь бы жить, лишь бы!.. Скорее

домой. Без оглядки. Не думал я, каково будет отцу с матерью, как легко меня там найти

и вернуть обратно. Не думал, а только хотел – домой. Нечем думать. Незачем. Я забыл

про свою болезнь, – мне стало некогда, мне стало не до нее. Я свободен – от всего на

свете.

Дальше я себя не узнаю какое-то время и смотрю на свои действия с

любопытством.

24

Ташкент, ночь, две узбечки в шелковых платьях, по оранжевому черный зигзаг,

кокетливые, с блестящими глазами, я их вижу, я их люблю, я живу. Вокзал, перрон.

Подали пустой 54-й «Ташкент – Новосибирск». Давка у всех вагонов, кроме 7-го для

офицеров, и 3-го для рядовых, сержантов, старшин. Я собран и зорок, как сокол в

засаде. Стою под навесом в дальнем конце перрона, в полутьме. Появился патруль – я

за угол. Они обратно, и я обратно. Я уеду на этом поезде. На крыше или под вагоном, в

тамбуре, на подножке, хоть как, но уеду. Сойду на станции Луговая, там пересяду на

любой и через четыре часа – дома. Очереди у вагонов тают, стихает гвалт, возле 3-го

остался уже только проводник. Вышли двое военных без фуражек, покурить на

перроне. Коренастый блондин с бидончиком побежал в ресторан за пивом. Я подошел к

ресторану, подождал блондина. Он вышел, веселый, лоб мокрый, медали на

гимнастерке, орден Отечественной войны, сержант и на погоне крылышки. Я ему

козырнул: «Приветствую, сержант». – «Здорово», – он тоже зырк на мой погон,

признал своего. «Слушай, помоги сесть, у меня литера нет». – «Держи бидончик, – он