Нечто в воде

Полагаю, бояться есть чего, а я почему-то не боюсь. Внезапно меня осеняет: я ведь так и не выяснила, почему Эдди согласился сниматься в моем документальном фильме. Он наверняка получил миллион предложений и просьб рассказать о себе, но до сих пор ни разу не соглашался. Насколько понимаю, ему это ни к чему. И вот теперь, сидя напротив него, без охранников, с выключенной камерой, я осознаю, что упустила нечто важное. Он должен чего-то хотеть от этой встречи. Ему что-то от меня нужно. Как и мне. Сердце пропускает удар. Вот он. Страх.

Я включаю камеру.

– Свет, камера, мотор? – улыбается Эдди и медленно протягивает мне руку через стол.

Он осторожен, не хочет меня напугать: наверняка знает, какой эффект производит на людей. Имеет представление о своей природной харизме.

– Рад познакомиться, Эрин, милочка.

Милочка. Я из поколения Y [43] , знакома с трудами Чимаманды Адичи, Жермен Грир и Мэри Уолстонкрафт [44] , но почему-то слово «милочка» в его исполнении меня не задевает. В его устах, в устах человека другого времени, такое обращение кажется до странности невинным.

43

Поколение Y – то же, что миллениалы в узком смысле; люди, родившиеся в период с начала 1980-х до середины 1990-х гг.

44

Перечислены знаменитые феминистические авторы разных времен.

– Рада с вами встретиться, мистер Бишоп, – отвечаю я и касаюсь его руки, протянутой над пластиковой столешницей.

Он чуть подворачивает кисть, чтобы моя оказалась сверху, придерживает большим пальцем – это не полноценное рукопожатие, он просто легонько сжимает мою руку, давая понять, что я леди, а он джентльмен.

– Зови меня Эдди.

Все это до смешного старомодно, однако производит впечатление.

Я невольно улыбаюсь и краснею.

– Очень приятно, Эдди, – нервно хихикнув, произношу я.

Отлично. Я идиотка. Убираю руку. Надо собраться и переходить к делу. Я меняю тон. Включаю профессионала.

– Полагаю, нам нужно сразу прояснить некоторые моменты, верно? Благодарю за шампанское. Очень мило с вашей стороны.

Я смело встречаю его взгляд, пусть видит: ему не удалось меня испугать. Он отвечает хитрой улыбкой и кивает: «На здоровье». А после паузы говорит уже на камеру:

– Боюсь, понятия не имею, о чем ты, дорогуша. К сожалению, в тюремной лавке ограниченный выбор напитков, так что это не я. По какому поводу подарочек?

Он невинно вскидывает брови. Я понимаю. Камера пишет, и мы должны играть положенные роли. Значит, упоминать о сообщениях на автоответчике тоже ни к чему? Что ж, ладно. Я киваю и возвращаюсь к сценарию.

– Вы желаете задать какие-либо вопросы, прежде чем мы начнем?

Мне не терпится двигаться дальше, время ограничено.

Эдди выпрямляется на стуле и закатывает рукава.

– Никаких вопросов. Готов начинать по сигналу.

– Что ж, прекрасно. Не могли бы вы назвать свое имя, приговор и срок?

– Эдди Бишоп. Осужден за отмывание денег. Семь лет. Надеюсь выйти до Рождества. Очень хотелось бы: это мой любимый праздник.

Итак, мы работаем. Он непринужденно вскидывает брови: «Что дальше?»

– Что вы думаете о своем обвинении, Эдди? О приговоре?

Я знаю, признаний на камеру не будет, однако Эдди выскажет все, что сможет: ему нравится бросать вызов властям, это видно по записям из зала суда.

– Гм… что я думаю о приговоре? Интересный вопрос, Эрин.

На лице Эдди играет саркастичная улыбка. Он полон игривого задора.

– Честно говоря, ничего хорошего. Плохо я думаю о приговоре. Тридцать лет меня пытались засадить за решетку, перепробовали все, что только приходило в голову, и всякий раз я уходил оправданным по всем статьям. Насколько понимаю, кое-кто просто не в состоянии смириться с тем, что простой парень из Ламбета может преуспеть в жизни честным путем. Такого не бывает, верно? Но мне до сих пор ничего не могли вменить. Любой другой бы уже обиделся. Оговорить можно кого угодно, это только вопрос времени. Если хочешь найти грязь, то рано или поздно найдешь. Так или иначе. Надеюсь, ты меня понимаешь.

Эдди умолкает. Думаю, все знают, в шестидесятые-семидесятые годы полиция не отличалась особой щепетильностью. Он намекает, что доказательства подбросили. Я не спорю.

– Ну, что я могу сказать? В конечном итоге моя бухгалтерия оказалась не такой, как надо. У меня всегда были проблемы с цифрами. Дискалькулия. Математика плохо давалась, – со вполне очевидной иронией продолжает он. – Тогда ее, конечно, не диагностировали. Дискалькулию. Просто считали, что ты либо недоразвитый, либо придуриваешься. А я на недоразвитого не тянул, в других областях, вот они и решили, что страдаю ерундой. Издеваюсь над ними. Сейчас в школах совсем иначе, да? У меня две внучки. В школе я надолго не задержался, не по мне все это. Так что от ошибок в расчетах меня, по логике вещей, отделяло только время, как считаешь?

Улыбка у него искренняя и теплая.

Я совершенно уверена, Эдди мог позволить себе бухгалтера, и не сомневаюсь, что последний давал показания в суде. Меня поражает способность Эдди совать всем кукиши под нос, дразнить гусей и выходить сухим из воды. Более того, я хочу, чтобы это сошло ему с рук. Я болею за него, как и все. За его развязную, простодушную сумасшедшинку. Я вижу в нем человека из другого мира, совсем не похожего на настоящий преступный мир – жестокий, зубодробительный. Это какая-то веселая, уютная преступность. Старые добрые английские преступления.

– Хорошо. – Подаюсь вперед, принимая его игру. – Насколько я поняла, вы не станете рассказывать о Ричардсонах, верно, Эдди?

Надо как-то определить правила.

– Эрин, дорогуша, я отвечу на любые вопросы. Я – как открытая книга. Могу чего-то не знать, но определенно готов попробовать. Улыбнись, красотка! – с озорным видом склоняет голову набок Эдди.

Не в силах противостоять его обаянию, я улыбаюсь искренне, во весь рот.

– Спасибо большое, Эдди. В таком случае вы не могли бы рассказать мне о Чарли Ричардсоне, главе банды, каким он был?

Мне кажется, я поняла правила. Спрашивать можно о чем и о ком угодно, не требуя точных фактов.

– Он был ужасным человеком, последней сволочью… но в самом лучшем варианте этого типажа. Так порой бывает.

Эдди вздыхает.

– Кто не знает о Ричардсонах? Все замешанные в тех старых ист-эндских делах давно мертвы. Я не собираюсь крысятничать и о мертвых плохо не говорю… Только Чарли был редкостным гадом. Нет, я никогда не видел, чтобы он сам кого-то пытал, но Чарли сам рассказывал. Он приспособил мотор от разобранного бомбардировщика времен Второй мировой для пыток электричеством. Он пытал, кромсал, запугивал, пока ему не рассказывали все, что он хотел знать. Я как-то спросил: «Откуда ты знаешь, что они тебе под пытками не врут?» Чарли ответил: «Они врут до тех пор, пока не превращаются в маленьких детей, способных говорить только правду». Я же не о том спрашивал, понимаешь? Я имел в виду: вдруг эти люди с самого начала говорили правду, а он пытал их до тех пор, пока те не начинали выдумывать всякую чушь? Чарли такой расклад в голову не приходил. Я тогда не стал выяснять. Чарли относился к другому поколению. Считал, что знает, как устроен мир. По-моему, пытки никогда не помогали. Людей надо уважать, верно, Эрин? Хочешь, чтобы тебя уважали, сам прояви уважение. Позволь противнику умереть, сохранив достоинство. А уж есть у него достоинство или нет – не твоя проблема. Никто тебя не упрекнет, если ты относишься к людям с уважением.